Враг мой (Авторский сборник) - Лонгиер Барри Брукс - Страница 29

До меня донеслось повизгивание, я бросил взгляд в полумрак — там в уголке пещеры был припасен тюфячок. Джерри собственноручно приготовил для Заммиса мешочек змеиной кожи и набил его шелухой от семян. Маленькое существо снова пискнуло, и я повернулся к нему, недоумевая, чего же ему надо. От страха я даже похолодел. Что едят драконьи дети? Дракониане ведь не млекопитающие. А нас на боевой подготовке всего-то и научили, что распознавать дракошек... да еще убивать их. Потом меня охватила сущая паника: что же я пущу в ход вместо пеленок?

Дитя вновь заскулило. Я с усилием поднялся на ноги, подошел к крохе и опустился возле него на песок. Из свертка, когда-то служившего Джерри летной формой, мне замахали пухленькие трехпалые ручонки. Я поднял сверток, перенес поближе к огню и уселся на камень. Кое-как примостив сверток у себя на коленях, я осторожненько развернул его. Под желтыми, налитыми сном веками я приметил поблескивание желтых глазок Заммиса. Начиная от чуть ли не безносой мордочки и сплошных челюстей и кончая насыщенно-желтым цветом кожи, Заммис по всем статьям был миниатюрной копией Джерри, если не считать подкожного жирка. Младенец, можно сказать, оброс складочками жира. Я внимательно осмотрел его и обрадовался, увидев, что дитя нигде не напачкало.

— Есть-то хочешь? — Я глянул Заммису в личико.

— Гу.

Челюсти у него были готовы к действию, и я решил, что дракониане скорее всего с первого же дня жуют твердую пищу. Я отщипнул кусочек сушеной змеятины и коснулся им губок младенца. Заммис отвернул головенку.

— Ешь давай, ешь. Ничего лучше здесь не сыскать.

Я опять прижал змеятину к его губам, и тогда Заммис оттолкнул ее пухлой ручонкой.

— Ладно, проголодаешься — получишь, — уступил я.

— Гу, ме! — Головенка покачивалась у меня на коленях, крохотная трехпалая ладошка сомкнулась вокруг моего пальца, и дитя вновь захныкало.

— Есть ты не хочешь, пеленки менять не нужно, так чего ж тебе надо? Кос ва ну?

Личико Заммиса сморщилось, одна ручонка потянула меня за палец, другая махнула в направлении моей груди. Я взял Заммиса на руки, чтобы завернуть, как раньше, в летную форму, а крохотные ручонки вцепились в змеиную кожу моей куртки, и дитя подтянулось ко мне вплотную. Я прижал его теснее — оно прильнуло щечкой к моей груди и тут же уснуло.

— Вот оно что... Разрази меня гром!

Пока Джерри-драконианин был жив-здоров, у меня и мысли не возникало о том, как я близок к сумасшествию. Мое теперешнее одиночество было сродни раку и, подобно злокачественной опухоли, питалось ненавистью: ненавистью к планете с ее нескончаемыми морозами, нескончаемыми ветрами и нескончаемой уединенностью; ненавистью к беспомощному желтокожему младенцу, который, цепляясь за меня, требовал заботы, еды и любви, хоть я и не мог дать ему ни того, ни другого, ни третьего; наконец, ненавистью к самому себе. Я ловил себя на том, что совершаю чудовищные и омерзительные поступки. Пытаясь пробить глухую стену одиночества, я, бывало, разговаривал сам с собой, кричал, распевал песни, ругался на чем свет стоит, городил вздор и вообще отводил душу как умел.

Глаза малыша были раскрыты, он махал пухлыми ручками и гулил. Я подобрал с полу увесистый камень, проковылял в угол и занес каменную тяжесть над крохотным тельцем.

— Мне ведь недолго и уронить эту штуковину, малыш. Что с тобой тогда станется? — К горлу подступил истерический смех. Я отшвырнул камень. — Но стоит ли пачкать пещеру? Наружу тебя! Вынесу на минутку, и тебе крышка! Слышишь меня? Крышка!

Дитя покрутило трехпалыми лапками в воздухе, закрыло глазки и расплакалось.

— Почему ты не ешь? Почему под себя не ходишь? Почему ничего не делаешь, что положено, только ревешь?

Дитя заплакало еще пуще.

— Ба! Надо было прикончить тебя тем камнем. Самое милое дело...

Тут меня захлестнула волна отвращения к себе, я осекся, вернулся к своему тюфяку, взял шапку, варежки, шарф и полез вон из пещеры.

Еще не дойдя до каменной загородки у входа, я съежился от колючего ветра. Выбравшись на воздух, остановился, обвел взглядом море и небо, увидел перед собой мутную панораму, выдержанную в восхитительных тонах — черном и белом, сером и темно-сером. Очередной порыв ветра кинулся на меня, едва не загнав обратно в пещеру. Я все-таки удержался на ногах, подошел к кромке обрыва и погрозил морю кулаком.

— Ну давай! Давай же, дуй, бушуй, сучье ты отродье, кизлодда! Меня ты пока не прикончило!

Я покрепче зажмурил опаленные ветром веки, потом открыл глаза и посмотрел вниз. До ближайшего выступа — метров сорок, но, если разбежаться, это расстояние можно преодолеть. А там уж до скал, что в самом низу, останется каких-нибудь сто пятьдесят метров. Прыгай. Я попятился от обрыва. Прыгай! Конечно, прыгай! Я отрицательно мотнул головой, глядя на море: нет уж, я вместо тебя трудиться не стану! Желаешь мне погибели, так потрудись умертвить меня сам, своими силами!

Я глянул назад и вверх — небо темнело на глазах, через час-другой весь пейзаж будет укрыт саваном ночи. Я обернулся к расселине — той, что ведет к приземистому лесу над пещерой.

Присев на корточки у могилы драконианина, я обследовал груду камней: их уже скрепила пленочка льда. Джерри! Как же я теперь без тебя?

Сидит, бывало, драконианин у огня, оба мы что-нибудь шьем. И беседуем.

— А знаешь, Джерри, все это, — я приподнимаю повыше Талман, — все это я слыхал и прежде. Я-то ожидал чего-нибудь нового.

Драконианин кладет рукоделие на колени и секунду испытующе смотрит на меня. Затем, качнув головой, вновь принимается за шитье.

— Не слишком глубоко ты мыслишь, Дэвидж.

— Это как же понимать?

Джерри протягивает трехпалую ладонь.

— Вселенная, Дэвидж, вокруг нас Вселенная — живые существа, неодушевленные предметы, всевозможные события. Не всё, конечно, одинаково, есть и различия, но Вселенная-то одна и та же, и все мы обязаны подчиняться одним и тем же законам природы. Ты об этом задумывался ?

— Нет.

— Вот так и надо понимать. Не слишком глубоко мыслишь.

Я фыркаю.

— Говорил же я тебе, что все эти мысли мне и раньше были знакомы. Стало быть, как я себе представляю, люди не менее глубоко мыслят, чем дракониане.

Джерри смеется.

— Из каждого моего слова ты упорно выводишь какие-то обобщения расового характера. Мое замечание относится к тебе лично, а не к человечеству в целом...

Я сплюнул на мерзлую почву. Вы, дракошки, воображаете себя великими умниками. Ветер крепчал, в нем ощущался солоноватый привкус моря. Надвигался очередной штормяга. Небо приобретало своеобразную темную окраску, не раз вводившую меня в заблуждение: вопреки всему я воспринимал этот цвет не как черный, а как темно-синий. За воротник откуда-то скользнула сосулька.

Что же тут дурного, если я просто-напросто я? Не всем же быть философами, жабья ты рожа! Ведь таких, как я, во Вселенной насчитываются миллионы и даже миллиарды. Если не больше. Кому какая разница, задумываюсь я над смыслом жизни или не задумываюсь? Живем — и все тут, больше мне и знать-то ничего не положено.

— Дэвидж, ты и свою-то родословную выучил не дальше родителей, а теперь вдобавок отказываешься узнавать о своей Вселенной то, что доступно познанию. Каким же образом ты определишь свое место в жизни, Дэвидж? Где ты обретаешься? Кто ты есть?

Качая головой, я воззрился на могилу, потом отвернулся к морю. Самое позднее через час стемнеет окончательно, и белые барашки пены станут невидимками во мгле. Я — это я, вот кто я есть. Но тот ли самый «я» занес недавно камень над Заммисом, желая смерти беспомощному младенцу? Мне прямо кишки скрутило — до того явственно почудилось, будто одиночество, отрастив клыки и когти, впилось в меня, вгрызлось и теперь высасывает жалкие остатки моего здравого рассудка. Я вновь повернулся к могиле, закрыл глаза, потом открыл. Я космоистребитель, Джерри. Разве этого мало?