Заклятые пирамиды - Орлов Антон - Страница 7

Через два дня Сонтобию вместе с сыном вызвали в суд. Упрямый и злопамятный Дирвен все еще не простил ей того, что ему не купили миндального мороженого, вместо этого занавески какие-то дурацкие повесили, и охотно соглашался с обвинителем: да, с ним плохо обращаются, да, держат впроголодь, потому что денег все время не хватает. Когда ему хочется поиграть в мяч, мама заставляет его чистить картошку, морковку и лук для супа, а сама сидит и вяжет, не отрываясь, свои перчатки, недавно он даже порезался кухонным ножом – вот след на пальце! Он думал: пусть судьи хорошенько маму наругают, тогда она будет каждый раз покупать ему мороженое или что-нибудь еще, и ему больше не придется возиться на кухне с готовкой, потому что заставлять ребенка работать – незаконно.

Суд вынес решение: поскольку достаток у Сонтобии Кориц ниже того уровня, который позволил бы обеспечить ее десятилетнему сыну Дирвену счастливое детство, забрать у жестокосердной и малообеспеченной матери мальчика и отдать на воспитание почтенной госпоже Фронгеде Хентокенц, с присвоением ему фамилии Хентокенц.

У мамы лицо стало белое, как отбеленное полотно. А Дирвену тогда подумалось: это же все не по-настоящему… Разве они не понимают, что Дирвен с мамой на самом деле любят друг друга, просто поссорились из-за мороженого? У них и раньше случались ссоры, если никто не хотел уступить, а после они мирились. Да никуда он с этой чужой теткой не пойдет! Дирвен ревел и брыкался, но двое слуг почтенной приемной матери закутали его в плед, вынесли из зала суда и запихнули в карету.

Госпожа Хентокенц была бездетной вдовой и входила в городской Совет наблюдателей при Надзоре за Детским Счастьем. В первый месяц Дирвен дважды сбегал к маме из ее богатого особняка, но его ловили и привозили обратно, и пригрозили на третий раз отправить в исправительный приют. Он сделал вид, что покорился. До него уже дошло, что все это не понарошку: словно дурачился на льду, а тонкая корка под ногами возьми да и проломись – и, уже захлебываясь, понимаешь, что обжигающе холодная вода забирает тебя в свое темное лоно по-настоящему, никакая это не игра.

Фронгеда заботилась о нем с умилением и тщанием, как будто расставляла вазочки с искусственными цветами, перед тем как пригласить в дом гостей. Дирвена наряжали не хуже чем дорогую куклу в витрине магазина игрушек, закармливали сладостями, выпускали погулять в аккуратном садике около особняка, показывали знакомым. Перевели в платную частную школу, туда и обратно его сопровождал ливрейный лакей – молодой еще отставной солдат, от такого не удерешь.

Дирвен тосковал, не хотел у нее жить, но ненавидеть госпожу Хентокенц не мог: она была не злая и на свой лад его полюбила.

Во всяком случае, то умилительно-собственническое чувство, которое Фронгеда испытывала к присвоенному чужому ребенку, она искренне считала любовью и сильно удивилась бы, начни кто-нибудь это оспаривать.

Возненавидел он миндальное мороженое – если бы не оно, ничего бы не случилось! И дурацкий закон, из-за которого его разлучили с мамой, и заодно все остальные дурацкие законы, какие есть на свете. Да еще Двуликую Госпожу, повелевающую вероятностями: ну чего ей стоило сделать так, чтобы никто не обратил внимания на их с мамой размолвку из-за пустяка?

Ему было тринадцать, когда он взбунтовался: побил вазы и фарфоровые статуэтки, которых в особняке у госпожи Хентокенц было видимо-невидимо, пообрывал гобелены, исчеркал углем натюрморты в золоченых рамах – и сбежал из этой уютной тюрьмы, прихватив с собой немного денег и несколько штук амулетов. Он был уже достаточно большой, чтобы соображать: к маме нельзя, там его будут искать в первую очередь. Лучше всего добраться до какой-нибудь дальней деревни и наняться в батраки, а потом, когда он вырастет, можно будет вернуться домой и помириться с мамой.

Спустя восьмицу Дирвена разыскали и увезли в исправительный приют. Там его поили «зельем послушания», но среди амулетов, которые ему удалось припрятать, была овальная бусина, защищающая от колдовских снадобий. «Спасай меня, амулет!» – мысленно молил и приказывал Дирвен, когда в него силком вливали очередную порцию горькой дряни.

Он долго болел, зелье выходило из него с вонючим липким потом и помутневшей мочой, но так и не оказало должного воздействия. Ему бы догадаться еще тогда, что он заправский амулетчик не хуже вагоновожатых, но он решил, что все дело в замечательной бусине. Казалось странным, что никто не интересовался, куда он подевал украденные артефакты, только стыдили, что без спросу взял деньги.

Впрочем, Фронгеда знала, что эти амулеты не представляют почти никакой ценности – завалявшиеся безделки, разве что отдать их воспитаннику вместе со старой шкатулкой, пусть играет. Она о них даже не вспоминала, переживая из-за того, что Дирвен так ужасно с ней поступил.

Сбежать из приюта ему удалось с месяц назад. Стащив на рынке сухарей, леденцов и копченую курицу – в этом ему помог бронзовый кругляш с хитрым ликом Ланки, бога воров и торговцев, – он добрался перелесками до Бегоны и двинул на заграничную сторону, понадеявшись на «Удачу водоплавателей». Так и закоченел бы возле берега в ледяной воде, если б случившийся рядом маг его не вытащил.

Больше его не вернут в приют и не будут пичкать мерзкими снадобьями, от которых другие становились похожи на дрессированных собачонок, прилежно выполняющих команды. Дирвен отправится с учителем в южную страну Ларвезу, а потом, когда ему исполнится двадцать (если появишься в Овдабе до совершеннолетия, там опять захотят позаботиться о твоем «детском счастье»), приедет за мамой, чтобы забрать ее с собой.

Засыпая поздно вечером в пахнущей старыми одеялами комнатушке на приморском постоялом дворе, он представлял себе, что сидит в кабине подходящего к перрону поезда с роскошной драконьей мордой спереди. Он теперь не кто-нибудь – амулетчик-вагоновожатый! А мама случайно там оказалась, потому что проходила мимо. И она его сначала не узнала, а потом узнала и обрадовалась, и они вместе поехали жить в Ларвезу, чтобы никогда больше не разлучаться…

Мир Сонхи

Зинта решила, что поменяет свою судьбу на что угодно другое – и дальше будь что будет.

Утром ее разбудили воодушевленные выкрики, доносившиеся с пустыря за домом:

– Я говорю «нет» индивидуализму! Я говорю «нет» индивидуализму! Я говорю «нет» индивидуализму!..

Сосед с первого этажа, чтец-просветитель из Отдела Добромыслия при городской Управе. С первыми лучами солнца он выходил на пустырь в рубахе навыпуск и тренировочных шароварах, с непокрытой седеющей головой, и делал нехитрую гимнастику, перед тем как отправиться на службу. Почтенный человек. Но все же Зинта сердито подумала, что проорать свое «нет» индивидуализму можно было бы и не у нее под окнами.

Улгер болезненно морщился и прятал голову под подушкой, но глаз так и не открыл. Его все еще привлекательное, хотя и несколько обрюзгшее лицо даже во сне выглядело страдающим. А Зинте все равно пора вставать, ей предстоял обход пациентов – беготня по всему городу.

Они с Улгером по-прежнему делили кровать с потускневшими шарами на столбиках, хотя близости между ними не было уже больше года. Табачного цвета диван во второй комнате продавлен, словно на нем демоны резвились, и вдобавок слишком короткий, а больше спать негде.

Зинта вышла на цыпочках, чтобы не потревожить Улгера. Как бы там ни было, она была ему благодарна за недолгий романтический период в своей жизни, которая иначе напоминала бы чисто выметенную дорогу, пролегающую через местность, где все одинаково сглажено и неброско.

Умывшись, наскоро съела сваренное с вечера на общей кухне яйцо и ломоть хлеба. Замужние женщины в Молоне носили юбки до колен и шаровары либо длинные юбки, а поверх надевали передник – он мог быть и затрапезным, из серой холстины, и шелковым с оборками, и сплетенным из дорогих кружев, но непременно был, как знак семейного положения. Она раньше тоже с удовольствием его носила, пока у них с Улгером не разладилось. Лекарка имела право на профессиональное одеяние без дополнений, чем Зинта теперь и пользовалась: она прежде всего служительница Милосердной, а потом уже чья-то жена.