Зеленый Змий - Лондон Джек - Страница 18

Однако на следующее утро я не мог написать свою тысячу слов; я был болен и отравлен. Днем л мне надо было выступить перед публикой; я говорил, и я уверен, что речь была так же плоха, как и мое самочувствие. Некоторые из вчерашних угощателей моих сидели в первых рядах, надеясь заметить на мне следы вечернего времяпрепровождения. Я не знаю, что они видели во мне, но в них я увидел следы вчерашнего пьянства и нашел каплю утешения в сознании, что они так же плохо себя чувствуют, как и я.

Я клялся, что больше ничего подобного не случится. С тех пор никто уже не сумел завлечь меня на пивной турнир. Это был для меня последний случай в этом роде. Конечно, я не перестал с тех пор пить, но пил более обдуманно и степенно и никогда уже не состязался. Таким именно образом формируется привычный пьяница.

XXVIII

В доказательство того, что я еще не нуждался в Зеленом Змие, скажу, что в тяжелые времена душевного горя, наступившие для меня тогда, я никогда не обращался за помощью к нему. У меня были жизненные огорчения и сердечные горести, не касающиеся этого рассказа. С ними вместе появились и сопутствующие им умственные неприятности. Я был глух к призывам Зеленого Змия, когда в глубине отчаяния я нашел последний интерес, привязывавший меня к жизни. Я ни на миг не понадеялся на помощь Зеленого Змия и думал лишь о своем револьвере, о грохоте выстрела и наступающей затем вечной тьме. В доме моем было достаточно виски, приготовленного для гостей, но я не касался его. Я стал бояться своего револьвера. Желание умереть овладело мною с такой силой, что я боялся совершить самоубийство во сне, и я был принужден отдать револьвер знакомым, чтобы помешать себе найти его в подсознательном состоянии.

Но народ спас меня. Он наложил на меня путы, прикрепившие меня к жизни. Я еще мог бороться и нашел достойную цель. Я бросил всякую осторожность, кинулся с ярой энергией в борьбу за социализм, смеялся в лицо издателям и книготорговцам, предупреждавшим меня и бывшим источником моих доходов, и был грубо невнимателен к обидам людей, оскорбляемых мною, как бы глубока ни была их обида. Мои усилия стали до того напряженны, опасны и безумны, до того ультрареволюционны, что я на пять лет задержал развитие социалистического движения в Соединенных Штатах. Мимоходом я хотел бы заметить, что в конце концов я все-таки продвинул его вперед хотя бы на пять минут.

Не Зеленый Змий, а народ помог мне стряхнуть мою долгую болезнь. Когда я стал выздоравливать, то любовь женщины окончательно исцелила меня и надолго победила пессимизм, пока Зеленый Змий не разбудил его вновь. Теперь уже я менее настойчиво гонялся за истиной и старался не снимать с нее последних покровов. Я не хотел видеть истину в обнаженном виде, отказываясь вторично узреть уже раз виденное мною и с твердой решимостью предавая это зрелище забвению.

Любовь, социализм, народ вылечили и спасли меня. Я родился безо всяких наклонностей к алкоголю и все же заплатил тяжкую дань за четверть века, проведенную в обществе Зеленого Змия.

XXIX

После долгой болезни я продолжал пить лишь обществе друзей и знакомых. Однако потребность в алкоголе выросла. Это нельзя было назвать телесной потребностью; я занимался боксом, плаванием, парусным спортом, ездил верхом, жил здоровой жизнью на чистом воздухе. Теперь мне ясно, что с самого возникновения ее эта потребность в алкоголе была потребностью чисто умственного и нервного порядка и желанием обрести приподнятое настроение. Как бы лучше объяснить это?

Своим вкусом алкоголь продолжал возбуждать во мне отвращение, и был ничуть не приятнее пива, выпитого мною пяти лет от роду, или горького красного вина, выпитого в семь лет. В одиночестве, за учением или писанием, я не ощущал никакой потребности в нем. Но я становился старше, мудрее или, пожалуй, я дряхлел. Я перестал сильно радоваться или возбуждаться словом или обыкновенными происшествиями. Прежние шутки уже не казались смешными; бестолковые и вздорные женские разговоры стали несносны — так же, как и напыщенные и самолюбивые речи молодых людей. Это была кара, наложенная на человека за чрезмерное чтение и за то, что сам он не был глуп. В моем случае безразлично, которая из двух причин была главной.

Для меня меркли свет, жизнь и прелесть человеских отношений.

Я взобрался слишком высоко или, быть может, спал слишком крепко. Однако я не был переутомлен и не страдал от истерии, пульс мой бился нормально, а сердце приводило в изумление врачей страховых обществ. Легкие же мои приводили их в восторг. Я ежедневно писал тысячу слов и был до мелочей точен во всех жизненных делах. Я с удовольствием предавался физическим упражнениям и спал как младенец. Но…

Лишь только я попадал в общество людей, меня настигали меланхолия и духовная тоска. Я не мог смеяться над речами людей, которых я считал тяжеловесными ослами; я также не мог шутить и вступать в легкий разговор с глупенькими, поверхностно болтающими женщинами, которые под покровом своей невинности и любезности оставались первобытными существами, так же прямолинейно и беспощадно выполнявшими свое биологическое назначение, как и древние женщины — обезьяны в те времена, когда они еще не скинули своих волосатых покровов, заменив их мехами других животных.

Клянусь, я не был пессимистом. Мне просто все надоело. Я слишком часто видел все это и слышал одни и те же шутки и песни. Я слишком хорошо знал все, касающееся зубцов машин, находившихся за сценой, и поэтому не увлекался позами людей, играющих на ней; смех и песни их не были в состоянии заглушить скрипение колес.

Никому не приятно зайти за сцену, когда тенор с голосом ангела колотит свою жену. Я же побывал за сценой и теперь нес должное наказание за это. Так называемые общественные отношения становились мне в тягость. С другой стороны, следует отметить, что в некоторых, очень редких случаях, мне счастливилось встречаться с редкими душами или глупцами вроде меня, в обществе которых я проводил чудные часы. Я был женат на редкой душе, никогда не надоедавшей мне и всегда остававшейся источником нескончаемых сюрпризов и радостей. Но я не мог проводить все время только с ней, и было бы несправедливо принуждать ее отказываться от всякого другого общества, кроме моего. Кроме того, я написал ряд книг, имевших успех, а общество требует для себя части свободного времени писателя; всякий же нормальный человек стремится провести несколько часов в обществе подобных себе.

Теперь мы приближаемся к самой сути дела. Каким образом выносить игру, когда утеряна вся прелесть ее? Тут выступил Зеленый Змий. Он терпеливо прождал четверть века того момента, когда я решусь протянуть ему руку, ища его помощи. Многочисленные подвохи его оказались безуспешными благодаря моему крепкому здоровью и особому счастью,' но в запасе у него были и другие подвохи. Я пришел к заключению, что несколько выпитых перед обедом коктейлей подбадривали меня, давая возможность смеяться от души над вещами, давно переставшими быть смешными. Коктейль пришпоривал и подгонял мой утомленный ум и тоскующее воображение. Он возрождал смех и песню и воодушевлял меня, так что я мог смеяться, петь и болтать всякий вздор не хуже самых веселых людей или произносить пошлости с подобающим увлечением и серьезностью, к удовлетворению напыщенных посредственностей, не знавших других способов разговора.

Я был плохим членом общества, не выпив коктейля, но после него я становился прекрасным товарищем. Я искусственно достигал подъема настроения и возбужденного веселья. Все это началось так незаметно, что я, столь давний знакомый Зеленого Змия, даже не представлял себе, каким путем я иду. Я начинал требовать музыки и вина; вскоре эти требования сделались настойчивее и громче.

XXX

…Но наступало время, когда я стал нести наказание за годы знакомства с Зеленым Змием.

Я не пил без гостей. Однако я стал замечать, что, окончив утреннюю работу, я радовался прибытию гостя, так как я мог выпить с ним вместе коктейль.