Время-не-ждет - Лондон Джек - Страница 17

С отчаяния Харниш прибег к крайнему средству. Он ударил Элию по лицу.

— Господи боже ты мой! Мужчина ты или нет? — закричал он. — На вот, черт тебя дери, на!

И он наотмашь бил его по щекам, по носу, по губам, надеясь, что боль от ударов разбудит дремлющее сознание и вернет исчезающую волю. Элия открыл глаза.

— Слушай! — прохрипел Харниш. — Я приподыму тебе голову, а ты держись. Слышишь? Зубами вцепись в борт и держись!

Дрожащие веки Элии опустились, но Харниш знал, что тот понял его. Он опять подтащил голову и плечи Элии к лодке.

— Держись, черт тебя возьми! Зубами хватай! — кричал он, пытаясь поднять неподвижное туловище.

Одна рука Элии соскользнула с борта лодки, пальцы другой разжались, но он послушно впился зубами в борт и удержался. Харниш приподнял его, потянул на себя, и Элия ткнулся лицом в дно лодки, в кровь ободрав нос, губы и подбородок о расщепленное дерево; тело его, согнувшись пополам, беспомощно повисло на борту лодки. Харниш перекинул ноги Элии через борт, потом, задыхаясь от усилий, перевернул его на спину и накрыл одеялом.

Оставалось последнее и самое трудное дело — спустить лодку на реку. Харнишу пришлось по необходимости положить Элию ближе к корме, а это означало, что для спуска потребуется еще большее напряжение. Собравшись с духом, он взялся за лодку, но в глазах у него потемнело, и когда он опомнился, оказалось, что он лежит, навалившись животом на острый край кормы. Видимо, впервые в жизни он потерял сознание. Мало того, он чувствовал, что силы его иссякли, что он пальцем шевельнуть не может, а главное — что ему это безразлично. Перед ним возникали видения, живые и отчетливые, мысль рассекала мир, словно стальное лезвие. Он, который с детства привык видеть жизнь во всей ее наготе, никогда еще так остро не ощущал этой наготы. Впервые пошатнулась его вера в свое победоносное «я». На какое-то время жизнь пришла в замешательство и не сумела солгать. В конечном счете он оказался таким же жалким червяком, как и все, ничуть не лучше съеденной им белки или людей, потерпевших поражение, погибших на его глазах, как, несомненно, погибли Джо Хайнс и Генри Финн, ничуть не лучше Элии, который лежал на дне лодки, весь в ссадинах, безучастный ко всему. Харнишу с кормы лодки хорошо была видна река до самого поворота, откуда рано или поздно нагрянут ледяные глыбы. И ему казалось, что взор его проникает в прошлое и видит те времена, когда в этой стране еще не было ни белых, ни индейцев, а река Стюарт год за годом, зимой прикрывала грудь ледяным панцирем, а весной взламывала его и вольно катилась к Юкону. И в туманной дали грядущего он провидел то время, когда последние поколения смертных исчезнут с лица Аляски и сам он исчезнет, а река по-прежнему, неизменно — то в зимнюю стужу, то бурной весной — будет течь, как текла от века.

Жизнь — лгунья, обманщица. Она обманывает все живущее. Она обманула его, Элама Харниша, одного из самых удачных, самых совершенных своих созданий. Он ничто — всего лишь уязвимый комок мышц и нервов, ползающий в грязи в погоне за золотом, мечтатель, честолюбец, игрок, который мелькнет — и нет его. Нетленна и неуязвима только мертвая природа, все, что не имеет ни мышц, ни нервов — песок, земля и гравий, горы и низины, и река, которая из года в год, из века в век покрывается льдом и вновь очищается от него. В сущности, какой это подлый обман! Игра краплеными картами. Те, кто умирает, не выигрывают, — а умирают все. Кто же остается в выигрыше? Даже и не Жизнь — великий шулер, заманивающий игроков, этот вечно цветущий погост, нескончаемое траурное шествие.

Он на минуту очнулся от раздумья и посмотрел вокруг: река по-прежнему была свободна ото льда, а на носу лодки сидела пуночка, устремив на него дерзкий взгляд. Потом он снова погрузился в свои мысли.

Ничто уже не спасет его от проигрыша. Нет сомнений, что ему суждено выйти из игры. И что же? Он снова и снова задавал себе этот вопрос.

Общепризнанные религиозные догматы всегда были чужды ему. Он исповедовал свою религию, которая учила его не обманывать ближних, вести с ними честную игру, и никогда не предавался праздным размышлениям о загробной жизни. Для него со смертью все кончалось. Он всегда в это верил и не испытывал страха. И сейчас, когда пятнадцать футов отделяло лодку от реки, а он и пальцем не мог пошевелить, чтобы сдвинуть ее с места, он все так же твердо верил, что со смертью все кончается, и не испытывал страха. В его представлениях об окружающем мире было слишком много трезвой простоты, чтобы их могло опрокинуть первое — или последнее — содрогание жизни, убоявшейся смерти.

Он видел смерть, видел, как умирают люди и животные; память услужливо воскрешала перед ним десятки картин смерти. Он снова глядел на них, как глядел когда-то, и они не страшили его. Что ж, эти люди умерли, умерли давно. Мысль о смерти уже не тревожит их. Они не висят, перегнувшись пополам, на корме лодки в ожидании конца. Умереть легко, он никогда не думал, что это так легко; и, чувствуя приближение смерти, он даже радовался ей.

Но внезапно новая картина встала перед ним. Он увидел город своих грез — золотую столицу Севера, привольно раскинувшуюся на высоком берегу Юкона. Он увидел речные пароходы, в три ряда стоящие на якоре вдоль пристани; лесопилки на полном ходу; длинные упряжки лаек, везущие спаренные нарты с грузом продовольствия для приисков. И еще он видел игорные дома, банкирские конторы, биржу, крупные ставки, широкое поле для азартнейшей в мире игры. Обидно все-таки, подумал он, упустить свое счастье, когда нюхом чуешь все это и знаешь, что откроется золотое дно. От этой мысли Жизнь встрепенулась в нем и снова начала плести свою вековечную ложь.

Харниш перевернулся на бок, скатился с кормы и сел на лед, прислонясь спиной к лодке. Нет, он не хочет выбывать из игры. Да и с какой стати? Если собрать воедино все остатки сил, еще таящиеся в его ослабевших мышцах, он, без сомнения, сумеет приподнять лодку и столкнуть ее вниз. Вдруг ему пришло в голову, что хорошо бы войти в долю с Харпером и Ледью, застолбившими место под поселок на Клондайке. Дорого они не запросят за пай. Если золотым дном окажется Стюарт, он найдет счастье в «Поселке Элам Харниш»; а если Клондайк — то ему тоже кое-что перепадет.

А пока что надо собраться с силами. Он ничком растянулся на льду и пролежал так с полчаса. Потом встал, тряхнул головой, прогоняя искрящийся туман, застилавший ему глаза, и взялся за лодку. Он отлично понимал, чем он рискует. Если первая попытка сорвется, все дальнейшие усилия обречены на неудачу. Он должен пустить в ход все свои скудные силы до последней капли, вложить их целиком в первый же толчок, так как для второго уже не останется ничего.

Он начал подымать лодку; он подымал ее не только напряжением мышц, а всем существом своим, истощая до отказа в этой отчаянной попытке все силы тела и души. Лодка приподнялась. У него потемнело в глазах, но он не отступился. Почувствовав, что лодка сдвинулась с места и заскользила по льду, он последним усилием прыгнул в нее и повалился на ноги Элии. Он остался лежать, даже не пытаясь приподняться, но услышал плеск и ощутил движение лодки по воде. Взглянув на верхушки деревьев, он понял, что лодку крутит. Вдруг его крепко тряхнуло, и кругом полетели осколки льда — значит, она ударилась о берег. Еще раз десять лодку крутило и било о берег, потом она легко и свободно пошла вниз по течению.

Когда Харниш очнулся, он взглянул на солнце и решил, что, видимо, проспал несколько часов. Было уже за полдень. Он подполз к корме и приподнялся. Лодка шла серединой реки. Мимо проносились лесистые берега, окаймленные сверкающей ледяной кромкой. Рядом с лодкой плыла вывороченная с корнями гигантская сосна. По прихоти течения лодка и дерево столкнулись. Харниш дотащился до носа и прикрепил фалинь к корневищу. Сосна, глубже погруженная в воду, чем лодка, шла быстрее; фалинь натянулся, и дерево взяло лодку на буксир. Тогда он окинул мутным взглядом берега, которые кружились и пошатывались, солнце, словно маятник качавшееся в небе, завернулся в заячий мех, улегся на дно лодки и уснул.