В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович - Страница 37

Вдруг откуда ни возьмись налетела сова. Огромная, рыжая. Ударила крыльями по лицу, схватила когтями шапку и в кусты. Пока Васька пришел в себя, пока схватился за ружье, совы и след простыл. Улетела разбойница и унесла с собою шапку. С тех пор Чирок ходит на охоту в фуражке.

— Ну ее, эту шапку, — говорит он. — Хорошо, сова позарилась на нее, а если бы рысь или росомаха? Они ведь тоже уважают зайчатину.

Долина, в которой лежит наш поселок, знаменита тем, что в ней прямо из-под земли бьют горячие ключи. В таком ключе можно запросто сварить несколько картошин или узелок рисовой каши. И еще вдоль этой долины проходит птичья дорога, которой утки, гуси, кулики и даже лебеди осенью летят в теплые края, весной — обратно.

Первыми летят кулики, через неделю гуси с утками, затем уже лебеди. Когда пролетают лебеди, наступают морозы и уже зима.

Путь у птиц неблизкий. Одни зимуют в Африке, другие в Австралии, третьи еще дальше. Летят птицы ночью и на рассвете, а днем отдыхают на озерах и реках. Здесь они кормятся, спят, приводят в порядок оперение. Такие места я называю птичьими станциями. На Щучьем озере останавливаются черни, турпаны, свиязи. Гремучий плес нравится чиркам и шилохвостям. Гуси отдыхают на Лосином болоте. Гусь птица осторожная и садится только в открытых местах. Снова же корму на болоте много: шикша, голубика, разная трава.

А вот кулики в нашей долине не имели никакой станции. Шумнут над головой, пропищат жалобно «Ти-ви-ти! Ти-ви-ти!» и направляются к перевалу. Хоть и уставшие, и есть хочется, а нужно лететь дальше. Даже немного обидно за них.

И вдруг станция появилась. Соорудил ее мой товарищ Васька Чирок. Он и в самом деле немного похож на чирка. Небольшой, остроглазый, и нос лопаткой.

Как выстроили у нас животноводческую ферму, бригадир Дал Ваське задание осушить торфяник. Сел тот на бульдозер и прокопал вдоль торфяника глубокую канаву. Вода сбежала в эту канаву, и стал торф легким да ломким до удивления. Чуть пальцем придавишь — он уже крошится. Этот торф потом у нас вместо удобрения рассеивали по полям.

Пробивая канаву, Васька нечаянно открыл теплые ключи. Никто и не предполагал, что они там могут быть. А вот, гляди, как достиг двухметровой глубины, так ключи и заструились.

Чирок спрыгнул с бульдозера, сунул руку в воду, а она до того теплая, словно ее подогрели. В такой воде, конечно, картошки не сварить, но канава не замерзает никогда. Мороз под пятьдесят градусов, река до самого дна схватилась льдом, а в пробитой Чирком канаве только пар гуще берется. Нигде ни одной льдинки.

И стали останавливаться каждую весну здесь кулики на отдых. Придешь вечером к торфянику — тут тебе и перевозчики, и улиты, и турухтаны. Бегают вдоль канавы, добывают червяков длинными клювами прямо из-под земли. Шумно, колготно.

Так что теперь у нас появилась и куличиная станция. А называется она Васькины Ключи. Хорошо называется, не правда ли?

С вечера ударил такой мороз, что заводь напротив избушки покрылась льдом и, чтобы набрать воды, пришлось спускаться к перекату. Пока ходил за водой, вспугнул полярную сову и вытоптал зайца. Огромная птица подпустила меня совсем близко, угрожающе щелкнула клювом и улетела к болоту. Я проводил ее взглядом, ступил несколько шагов, и здесь прямо из-под ног выскочил заяц. Наверное, он прятался под выброшенными половодьем деревьями, а эта сова на него охотилась.

Зверек давно приготовился к зиме, сменив короткую серую шерсть на белую а снега все нет. Вот он и отсиживается у реки. Здесь много старых завалов, рядом густой тальник — подкрасться к косому трудно.

И жил бы спокойно даже в такое бесснежье, если бы не сова. Каждую зиму она прилетает сюда из-за Полярного круга и нагоняет страх на все живущее у моей избушки.

К утру потеплело и пошел снег. Я обрадовался за зайца, но лишь взошло солнце, снег растаял, над головой целым роем закружилась мошка. На спуске к реке ожил застывший было ручеек и раскрылись одуванчики.

Значит, сегодня ночью сова опять будет охотиться за зайцем, а тот до утра будет дрожать в своей утайке, радуясь каждой упавшей с неба снежинке. Днем солнце в свою очередь будет охотиться за снежинками, и что за ночь нападает, обязательно к вечеру растопит. Даже следочка не оставит.

Вот так и кружат у моей избушки зима и лето. То один придет в гости, то другой. И каждый не прочь остаться надолго. Но у лета уже нет силы, чтобы прогнать зиму, а у зимы еще нет ее, чтобы расправиться с летом. Жить же рядышком мирно да дружно им не положено.

Глубокая осень. Лежу на ковре из березовых листьев и смотрю в небо. В нескольких шагах от меня под высоким тополем памятник вулканологу Былинкиной. Девушка поднялась на вулкан Ключевской и погибла. Через голые ветки проглядывает этот вулкан. Чуть ниже курящейся вершины белеет гряда заснеженных гольцов.

Интересно, что ее туда повело? Ведь знала же, что может погибнуть, и вряд ли была уверена, что в то свое последнее восхождение откроет тайны всех вулканов. Но все равно пошла.

Надо мною пролетают редкие пушинки. Иногда ветер отрывает лоскуток тонкой березовой коры, тот взлетает и устремляется за одной из пушинок, словно хочет догнать ее. Но скоро запал кончается и лоскуток стыдливо опускается на землю. Пушинка же блеснет серебром и растает, будто смеется над неудачником.

Вчера ветер тянул вдоль долины и эти пушинки летели целыми стайками. Каждая из них несла маленькое семечко. Значит, через год-другой там, в верховьях долины, среди зарослей иван-чая, пижмы и тысячелистника проглянут золотистые, так похожие на маленькие солнца цветы.

Сегодня холоднее. Ветер дует поперек долины, и одуванчики, словно зная, что их пушинки могут улететь в пустые, безжизненные гольцы, закрыли свои корзинки и крепко держат рвущиеся в небо парашютики. Но всех удержать не могут. Самые нетерпеливые вырываются на волю, подхваченные ветром, взмывают над деревьями и летят в сторону укрытых снегом гольцов и дышащих огнем и пеплом вулканов. Никогда ни одному из занесенных туда семечек не прорасти на обожженных лавой склонах, не порадоваться весне, теплому дождю, звонкому пению птиц. Ждет их каменная пустыня, безнадежность и верная гибель.

А они летят.

Вчера у меня был гость. Я поужинал и готовился спать, вдруг слышу — кто-то идет. Оказывается, километрах в пяти остановились оленеводы и их бригадир заглянул познакомиться. Это довольно рослый двадцатитрехлетний парень с шапкой кудрявых волос и чуть раскосыми глазами. Я соскучился по людям, на радостях зажег три свечи и достал из рюкзака пачку цейлонского чая.

Олег, так звали моего гостя, был сыном эвенки и украинца и довольно удачно наследовал характерные черты обеих национальностей. Были в нем и присущая коренным северянам деликатность, и истинно европейская напористость, и детская наивность, и в то же время поражающая своей логикой практичность.

Сейчас вокруг оленеводства ведется много разговоров. Олег внимательно следит за ними и настроен скептически.

— Представляете, они ругают пастухов за то, что мы перестали ездить верхом на оленях. Говорят, деды ездили, а эти, видишь ли, не желают. Но дед Пакко весит килограммов пятьдесят вместе с котомкой, к тому же он вот такого роста. А я этого учика раздавлю.

Я посмотрел на Олега и невольно улыбнулся. Действительно, сажать его на оленя — дело рискованное.

Потом бригадир рассказал, что недавно они нашли в речном обрыве большую кость и отправили в Академию наук, но ответа еще не получили. А после пятой чашки ароматного цейлонского чая мы перешли к спору о происхождении человека. Олег не верит, что в условиях нашей планеты могло вообще появиться живое существо — крокодил или даже каракатица. А уж о человеке и говорить нечего.

— Хотя, конечно, все необходимое для этого есть, но ведь его нужно было кому-то выстроить в таком порядке, чтобы каждая частица заняла только свое строго отведенное ей место, — поднимал мой гость палец вверх и щурил и без того узкие глаза. — Все равно как взять детали от приемника, высыпать в ведро и трясти до тех пор, пока из ведра не донесется музыка.