В краю танцующих хариусов. Роска - Олефир Станислав Михайлович - Страница 19

Весна к Щучьим озерам приходит рано. Возле поселка еще ни одной проталины, а здесь уже стланик порскает из-под снега. Особенно интересно после полудня. Тепло-тепло. Снег сочный, рыхлый. Только хочешь переставить лыжу, а стланик из-под нее — щелк! — и выскочил. Отойдешь на несколько шагов, хочешь не хочешь — оглянешься. Стоит на белом искристом поле одинокая зеленая веточка и качается. Пушистая, нежная и немного заспанная. Но все равно радостная. Кажется, так и кричит каждому: «Вот она я! Уже выспалась и теперь хочу поиграть с солнышком!»

Иду я вдоль ручья, здороваюсь с этими веточками и вдруг — стоп! Лежало через ручей одно бревно, а теперь два. Я даже головой завертел — туда ли иду? Потом присмотрелся к бревнам и удивился еще больше. Оказывается, это снег сполз с дерева и висит над ручьем. Толстенная снежная колбасина метров в десять длиной прогнулась чуть ли не до самой воды, и хотя бы что.

Да не просто висит, еще и мостом служит. Горностаи, белки, всякая мышиная мелочь натропили по нему целую дорожку. А вот соболь через снежный мост перескочить побоялся. Потоптался у краешка, даже попробовал его лапой, но передумал и полез по дереву через сучья.

Вот видите, все-таки растягивается снег, а ведь никто не верил.

Апрель. Терпеливо сидим каждый на своем месте и сторожим весну. Я расстелил на льду охапку лиственничных веток, прикрыл их старым брезентом и выглядываю хариусов. Всю зиму они держались в глубоких ямах, а с теплом должны выйти на мелководье. За наживку у меня шустрый таракан, мормышка из настоящего серебра, место самое уловистое — но нет весны и нет клева.

На склонившейся над рекой иве с самого утра маячит кедровка. Самая пора достраивать гнездо, но погода какая-то непонятная. С утра выглянуло солнце, затем поднялся ветер и полетел густой мохнатый снег. Сейчас снегопад как будто стихает, но хлопья стали еще крупнее. К теплу это или к холоду — не понять. Вот кедровка и сомневается: «Строить? Не строить?».

Третьим в нашей компании дятел. Этот прилепился к стоящей у подножья Столовой сопки лиственнице, и я его отсюда почти не вижу, но зато хорошо слышу, что он там делает, и прекрасно понимаю.

Лиственницу у сопки он облюбовал недели две тому назад. Дерево сухое, звонкое, чуть коснешься — гремит на всю тайгу. У дятла давно чешется клюв отбарабанить приход весны, а ее все нет. Вот он и мается не хуже нас с кедровкой. Чуть выглянет краешек солнца — он сразу: «Тук-тук! Весна-а-а!». Но тут же прямо на голову шмякнется снежинка в пол-ладони величиной, и дятел торопливо выстукивает отбой: «Извините! Пока что не весна». Снова потянет теплым ветерком, озорно перекликнутся собравшиеся на вырубке желтобрюхие синицы — дятел рад: «Весна-а-а!». Но опять же, посмотрит вокруг — нигде ни одной проталины, снежные тучи висят над сопкой, а синицы, так те резвились и в самые лютые морозы. «Нет, не весна», — стучит он и стыдливо прячется за ствол лиственницы.

Вот так до самого обеда: я не поймал ни единой рыбешки, кедровка не вплела в гнездо самого тоненького прутика, а дятел то объявлял весну, то отменял. Сам замаялся, и нас замучил.

Не знаю, чем бы все это закончилось, да, к счастью, на самой вершине Столовой сопки проснулась веточка кедрового стланика. Она словно пружина выскочила из-под снега и стрельнула в небо прошлогодней шишкой. Шишка упала на снег, выбила в нем небольшую ямку и покатилась вниз. Через мгновенье она облепилась снегом и стала величиной в мой кулак, к середине сопки достигла размеров хорошо накачанного футбольного мяча, а когда докатилась до подножья — стала огромней самого огромного медведя.

Снежный медведь с шумом протаранил ольховниковые заросли, вспугнув дремавших там куропаток, и, врезавшись в сухую лиственницу, развалился на куски. Удар был такой сильный, что чуть не стряхнул задремавшего было на этой лиственнице дятла. Но тот ничуть не испугался, а даже совсем наоборот — весело чивикнул и сразу же выдал частую и звонкую дробь: — Тр-р-р-р-р! Тр-р-р-р-р! Весна-а-а! Весна-а-а! В ту же минуту стих ветер, прекратился снегопад и из-за туч выглянуло яркое и теплое солнце. Обрадованная кедровка снялась с ивы и полетела достраивать гнездо, а я выдернул из-подо льда серебристого хариуса.

В верховьях реки Чилганьи есть похожая на лежащего верблюда сопка. Если хорошо приглядеться, можно угадать не только два покатых горба, но и шею, голову и даже брезгливо приподнятую верхнюю губу. К левому боку Верблюда прижимается озеро, а голову обтекают ручьи Витра и Эврика. Дальше простирается широкое болото и щетинятся скальными останцами бараньи отстой.

Давным-давно эти места облюбовали каменные глухари. На болоте всегда родилось много разной ягоды, склоны сопок укрыты зарослями кедрового стланика, вдоль озера и по террасам темнеют густые лиственничники. В таких местах глухарям самое раздолье.

Чуть ниже переднего горба у глухарей токовище. Ранней весной, когда еще нигде ни одной проталинки, а ночные заморозки достигают двадцати градусов, все глухари собираются к этому месту. На заснеженных полянах между закостенелых от холода лиственниц они чертят крыльями канавки-черточки, отмечая таким способом свои токовые участки.

Пройдет неделя-другая, и одну из ночей разбудят гортанные щелчки: «Чок-чок-чок-чок-чок!». В этом чоканье можно угадать звон весенней капели, пощелкивание открывающихся почек, веселый перестук прыгающих по тонкому льду камешков и еще что-то такое, от чего сжимается сердце и пересыхает в горле.

Тихие и робкие вначале щелчки вдруг оживают, набирают силу и рассыпаются с такой скоростью, что сливаются в ликующую трель. Развернув усеянный белыми пестринами хвост и вскинув голову, льет и льет глухарь в темное небо свою песню… Года три тому назад в долине Чилганьи нашли какую-то полезную руду, и спустя недолгое время там вырос большой поселок. Поселившиеся в поселке люди скоро проведали о глухарях и в первую же зиму выбили почти всех. Остальных добрали привезенные людьми собаки.

Когда опять наступил апрель и заблестели наливаясь ивовые почки, к подножью Верблюда прилетел последний глухарь. Какое-то время он токовал на давно облюбованной им поляне, затем снялся и полетел над тайгой. Он минул «шею» и «голову» Верблюда, ручьи Витра и Эврика, обогнул болото и скоро оказался у поселка.

Минувшим днем возле мастерских появился первый ручеек. Перемешанный тракторными гусеницами снег начал таять под теплыми лучами, и расцвеченная маслянистыми разводами струйка воды устремилась к Чилганье. Проведавшие о ручье мальчишки устроили на нем запруду и приладили водяное колесо. Сначала оно вертелось до того быстро, что лопасти сливались в сплошной круг, но к ночи воды стало меньше, и теперь колесо проворачивалось с большой натугой.

— Чвак-чвак-чвак-чвак, — старательно выговаривало оно, поблескивая в темноте мокрыми лопастями.

Эти звуки и услышал глухарь. Опустившись рядом с запрудой, он какое-то время стоял, прислушиваясь к ночи, затем развернул хвост, вытянул шею и бросил в небо частую призывную дробь:

— Чок-чок-чок-чок-чок!

— Чвак-чвак-чвак-чвак, — бесстрастно ответило ему колесо, ничуть не изменив ни частоты, ни интонации.

Глухарь быстрыми шагами обогнул запруду, царапнул крыльями пахнущую соляркой землю и снова рассыпался частым чоканьем:

— Чок-чок-чок-чок-чок!

Обычно так глухарь приглашал на токовище глухарок-капалух, и те не замедляли явиться на его зов. Если даже к этому времени в гнезде глухарки было уже несколько яиц, она прикрывала их сухими стебельками и торопилась к токовищу. Сейчас же в ответ глухарю донесся только далекий собачий брех.

Глухарь опустился на землю и опять затоковал, бросая в пустое, безразличное ко всему небо новые и новые трели. Но его никто не слышал. Всех глухарей вокруг давно выбили, а люди ночью спят.

Наверное, нет ничего в мире холодней колымской земли. Май на исходе, с далекого юга возвратились кулики, пеночки и дрозды, а она все прячется под глубоким снегом.