Ходи невредимым! - Антоновская Анна Арнольдовна - Страница 17

Внезапно Филарет резко отодвинул кипу свитков, выделяя донесение подьячего Приказа тайных дел, Шипулина Никифора Ивановича, вернувшегося из далекого города Львова. Нахмурился Филарет, его властное лицо приняло суровое, неумолимое выражение. Папа Урбан VIII все сильнее накладывает свою латинскую длань на церковь Западной Руси. Ныне он утвердил базилианский орден, который частью словом, а частью силой множество душ православных отторгнул от престола патриарха Московского и передал, «яко овец бессловесных», Риму.

Негодовал Филарет на Рим, а думы его уже были о другом, невеселые думы. Нелегко заставить тяглых нести многолетние непосильные жертвы. Нелегко проводить сбор пятинных денег с торговых и промышленных посадских и уездных черных людей, с их животов и промыслов, нелегко увеличивать стрелецкие посады. Без устали работает Особый приказ для сыска и возвращения закладчиков и посадских людей, сбежавших из своих посадов для избавления от тягла. Но, наперекор супостатам, крепнет Московское государство, обретает достоинство. Еще пестрят дозорные книги невеселыми отметками: «Пустошь, что была деревня… пашня, лесом поросшая… двор пуст, крестьяне сошли в мир… сбрели без вести, кормятся христовым именем, скитаются по городам». Но уже назначены на окраины воеводы и дан им наказ: засеять пустыри, строить села, учредить особый сыск беглых, для возврата их на старые места, где под надзором свозчиков обязать сооружать себе дворовые строения.

А воевод поставил сам он, патриарх Филарет, из ближних к Романовым людей. Вот на Терек поедет воеводствовать боярин Юрий Хворостинин, добрый и разумный. Против южного рубежа – Исфахан и Стамбул, а против западного – Рим.

Напоминание о Риме вновь вернуло патриарха к мысли об усилении борьбы Москвы с католическим польским королем, беспрестанно жаждущим захвата русских земель, присвоения престола московского.

Боярская дума все настойчивее требовала идти войной на Польское королевство. Но Филарет понимал, что нет еще военной силы, способной на открытый бой с королем польским, за спиной которого неистовствует Рим.

Много об этом было думано и передумано. Вот поэтому вчера без особенной задержки были впущены в Москву послы Густава-Адольфа, короля шведского, ревельские штатгальтеры Броман и Унгерн. Не менее своевременным было прибытие в Москву послов шаха Аббаса – Булат-бека и Рустам-бека. С ними разговор учинится о торговых делах и «чтобы заодно стоять против турецкого султана»… Но с чем явились грузины? Вновь просить помощь? Но до помощи ли сейчас?

Филарет резко ударил молоточком. Неслышно открылась боковая дверца, и вошел стряпчий. Он выжидательно остановился на пороге. Выслушав, что от вологодского архиепископа уже вернулся подьячий Шахов, Филарет приказал: ввести подьячего, а бумаги убрать. Стряпчий благоговейно открыл резной сундук на четырех точеных лапах, стоящий у кровати патриарха, и бережно спрятал тайные приказные свитки.

Через разноцветное полуовальное окно проникли косые лучи солнца и скупо осветили большую изразцовую печь, низкие скамьи у стен, обитые кизилбашской парчой, и в углу образ святого Михаила Малеина в узорчатом золоточеканном окладе.

Филарет подошел к простенку, взял посох с костяной надставкой, повертел в руках и вдруг расхохотался, – видно, вспомнил, как он, знатнейший боярин, щеголь, красавец и страстный любитель охоты, будучи насильно пострижен Борисом Годуновым и заточен в Антониев-Сийский монастырь, разгонял этим посохом назойливых доносчиков, которые били на него челом царю Борису: «живет-де старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеется неведомо чему и говорит про мирское житье, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, а к старцам жесток, лает их и бить хочет, а говорит: увидят они, каков он вперед будет!»

Полные изумления, замерли в дверях подьячий Шахов и Своитин Каменев. Посреди горницы стоял патриарх, размахивал посохом и сочно хохотал. И сразу оборвал смех, ударил посохом об пол, приказал сказывать:

– Знает ли вологодский архиепископ Нектарий посла грузинского Феодосия, и кто его и как давно в архиепископы ставил, и крепок ли он в православной христианской вере?

Подьячий тихо откашлялся в ладонь:

– Архиепископ Нектарий велел сказывать тебе, святейшему патриарху, что он архиепископа Феодосия подлинно знает и ведает, что он человек честный, в вере непоколебим. А в епископы его ставил католикос Иверской земли.

– А был отец Феодосий в Москве раньше, при царе Федоре, – добавил Своитин Каменев. – А властей под ним, архиепископов и епископов, больше двадцати пяти.

Приказав подьячему расспросить всех бояр, ездивших государевыми послами в Иверскую землю, об архиепископе Феодосий и о людях, которые с ним прибыли в Москву, Филарет направился в Большой государев дворец для установления дня и часа приема свейских послов и грузинских.

И вскоре в Посольском приказе думный дьяк старательно выводил:

"132 года[4] апреля в 8-й день указал великий государь и царь всея Руси Михаил Федорович быти у себя, у государя, на дворе на приезде архиепископу Феодосию, да архимандриту Арсению, да архидьякону Кириллу".

В Сарайском подворье Дато и Гиви старательно прилаживали серебряные кисти к сафьяновым цагам.

Они сетовали на судьбу, вынудившую их накануне пира отправиться в страну ровного льда.

– Лед – это вода! – неожиданно заключил Гиви. – Сколько ни смотри, не опьянеешь.

– Ну, – изумился Дато. – Жаль, в Носте о твоем открытии не знают. Поэтому вино только будут пить.

– Не будут! – отпарировал Гиви. – Какой может быть пир без нас?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Шумело Носте! Еще бы! Кто еще имеет такую госпожу, как Русудан? Кого бог еще осчастливил жить на одной земле с Георгием Саакадзе? Так почему же не предаться веселью в день ангела Русудан? И, словно перед большим торжеством, красили балконы, похожие на гнезда беркутов, поливали извилистые улочки, начисто подметали старый мост, покрывали плоские крыши самоткаными паласами и мутаками. Уже месяц, как Дареджан с утра до ночи носилась по замку, и все мнилось ей, что не успеют приготовиться к торжеству.

Еще цветами украшали ворота, а уже съехались родные «барсов». Пожаловали видные азнауры, прискакали Квливидзе с Нодаром, приехали Хварамзе и Маро с мужьями – князьями Ксани и Мухрани. Прибыл Газнели с маленьким Дато, который носится по замку, как вихрь. Ожидали старого Мухран-батони и Ксанских Эристави. Но Зураба не было, что сильно обеспокоило Саакадзе: неужели помчался на съезд в Телави?

В покоях Хорешани подолгу шептались Хварамзе и Магдана, выбирая наряды, способные вызвать восторг не только у горячего Нодара, но и у таких хладнокровных буйволов, как Даутбек…

Даже Папуна повеселел. Русудан! Да живет она вечно! Кто смеет не спрятать темные мысли в светлый день ее ангела?! И Папуна сам бережно разливал по кувшинам разноцветные вина, а чтобы тамада Квливидзе не спутал, строго разделил кувшины: круглые наполнял искристым желтым, длинные – розовым, плоские – красным, узорчатые – белым, кувшины с вычеканенными изречениями Руставели – бархатным черным, и еще много вин различных оттенков наполнили пиршественные сосуды…

Как ошпаренный носился по Носте дед Димитрия, намечая дома для приглашенных тбилисцев. Он после представления подарка будто помолодел, – еще бы, ностевцы втихомолку не перестают восхищаться его удачей… Дня за два до празднования приехал Вардан Мудрый с Нуцей, так пожелал Моурави. Купца поместили у Ростома, в лучшем доме, украшенном коврами и арабскими столиками. Прибыли уста-баши разных цехов. Чеканщика Ясе дед Димитрия увлек в свой дом. Пляски под мерные удары дапи, песни под раскаты пандури и заливистый смех наполнили Носте, утопающее в буйном весеннем цвету.

После утренней еды, на которой особо приглашенная Нуца сидела, несмотря на теплынь, в парчовом платье, а не чувствующий себя от гордости Вардан в атласном архалуке, Саакадзе предложил купцу осмотреть сад.