Ходи невредимым! - Антоновская Анна Арнольдовна - Страница 10

– И такое неплохо, ибо неизвестно, будут ли у обители и впредь большие деяния. Кахетинцы всеми силами добиваются, чтобы первенствовала церковь Кахети.

– Все в руцех божиих, на его милость уповаем.

– Мы здесь одни, друг, не будем терять часы на словесную джигитовку… Ведь ты, отец, неспроста настаиваешь на посольстве в Русию…

– На церковном посольстве, дабы испросить у патриарха Филарета помощь для восстановления иверских храмов.

– А не для того, чтобы освободить Луарсаба? Ибо Теймураз тебе ни к чему.

– Георгий, царь есть божий избранник, не дерзай!

– На этот раз царь – избранник церкови, вкупе с князьями…

– И ты немало потрудился, друг мой.

– Да, но сейчас поздно подсчитывать убытки. Надо уберечь Картли-Кахети от безумства Теймураза. Послать посольство к царю Русии – это все равно, что дергать «иранского льва» за хвост.

– Вот ты упрекаешь меня в желании помочь царю Луарсабу, но разве это не на благо Картли? Опять же страдания Тэкле не могут оставить богослужителя безучастным к ее просьбе. И ведомо тебе, что мольбу, от которой свертывается пергамент, мольбу сестры твоей, передает мне не кто другой, как Папуна. И еще подсказывает мне совесть: Теймураз никогда не будет царем Картли, он без остатка кахетинец. А сейчас кто способен отговорить его от посольства?

– Алазанского стихотворца никто, а пастыри обязаны блюсти осторожность. Перс раньше всего церкови угрожает. Разум подсказывает любыми мерами оттянуть войну хотя бы на год. Да будет тебе известно, ни Имерети, ни Самегрело, ни Гурия за Теймуразом не пойдут.

– За Луарсабом пошли бы… Опять же царь Русии может за мученика веры вновь просить шаха Аббаса, а такую просьбу ни серебром, ни стрельцами подкреплять не надо… Пусть в Русию просят отпустить.

– Луарсаба шах никуда не выпустит, ему так же нужен в Грузии царь-христианин, как буйволу павлиний хвост… Тщетно, отец, пытаться. Одно средство было – побег, и Луарсаб сам отверг его… Если желаешь продлить Луарсабу жизнь, – прямо скажу, мучительную жизнь, – не напоминай шаху о нем.

– Съезд в Телави не только церковный, – протянул Трифилий.

– Не сочтешь ли, отец, полезным напомнить царю, что он должен устрашаться не Луарсаба, крепко оберегаемого шахом, а Симона, крепко оберегаемого мною.

Трифилий даже приподнялся, глаза его излучали восторг. Он почему-то придвинул евангелие, потом снова отодвинул, схватил четки и стал быстро перебирать, потом позвал служку и приказал подать вино и сладости.

– Давно собирался Шадимана навестить. Говорят, князей не впускает в Марабду, сам с собою в шахматы играет, ибо со своей челядью гнушается за доской сидеть. Может, обрадуется сыграть с…

– Теймуразом? Наверно, обрадуется.

– Опять же подкоп из Тбилиси через какие-то овраги и лощины прямо к замку идет… Кажется, на майдане такой разговор слышал.

– И об этом не мешает знать царю.

– Опять же Исмаил-хан по гарему соскучился, в Исфахан тянется, и три сотни сарбазов без жен томятся…

– Четыре… С католикосом надо советоваться… Съезд назначен царем в Телави. Ты понимаешь, к чему клонится такое? К главенству кахетинской церкови над картлийской. Потом, Теймураз тяготеет к Алавердскому монастырю, где любит обдумывать свои шаири… Если кахетинцы возьмут на съезде верх, обитель Кватахеви может отойти далеко в тень от суеты сует, а главенствовать будет над объединенным духовенством архиепископ Голгофский Феодосий.

Трифилий молчал – он хорошо знал, что готовит ему возвышение кахетинской церкови. Но почему католикос не замечает подвоха? Или царь уверил его, прости господи, в «чистых» намерениях этих иуд?.. Или святому отцу все равно, какому монастырю главенствовать над делами царства и церкови? Или он забыл, что со времени Давида Строителя и царя царей Тамар Кватахевский монастырь занимает первое место между архимандриями? А разве теперь при торжествах и съездах не становится он выше Шуамтинского монастыря, именуемого в Кахети главным?.. Саакадзе сдержит слово и возведет игумена Кватахеви в сан католикоса, но и самому бездействовать опасно…

Трифилий пододвинул к Георгию дощечку.

– Думаю, шаири не всегда полезны… один монах, любуясь, зарисовал на память Телавский замок. Неразумно действовал зодчий: западная стена слишком низка и, как огорченно заметил монах, мало защищена… Опять же монах в этом свитке описал для потомства устройство сада… Если шах неожиданно вторгнется, он легко овладеет опочивальней царя Теймураза.

Саакадзе и глазом не моргнул, что понял намек. Нет, Моурави не поддастся искушению убрать неугодного царя… Не время личным обидам, не время междоусобицам. И он простодушно сказал:

– Но как не видят телохранители Теймураза такую опасность? Так вот, если церковь меня не поддержит, я ей больше не защитник… Святой отец дряхлеет, иначе чем объяснить его близорукость? Уже поднятая на вершину, вновь Картли катится под гору… Но знай, благоразумный друг, если святой Георгий благословит мой меч и я снова одержу победу над шахом, лишь с тобою мыслю возвеличить имя Христа и царство…

Только вечером Саакадзе удалось поговорить с сыном. Было заметно, что требование отца смутило Бежана, но веские доводы убедили строгого монаха. Внезапно служка приоткрыл дверь и внес на подносе вино и фрукты. Он заметно медлил уйти. Оба Саакадзе понимающе переглянулись.

– На том и порешим, сын мой, – спокойно сказал Георгий, – ты приедешь в Носте, о чем просит вся семья, а сопровождать настоятеля в Кахети будет другой монах.

И когда служка вышел, Бежан покорно сказал:

– Да, мой отец, я исполню твое желание, упрошу настоятеля Трифилия разрешить мне сопровождать его на съезд, а оттуда уже прибуду в Носте…

Шумит Ностевский замок. То ли весна способствует веселью, то ли радость встречи, но от Ностури, уже окаймленной зеленым ковром, до верхних площадок квадратной башни, где на древке развевается знамя «барс, потрясающий копьем», беспрестанно слышатся смех, торопливый говор, жаркие уверения.

Шумит берег Ностури! Гул голосов перекатывается от изогнутого моста до груды кругляков, окатываемых водой. Давно так многолюдно не было у бревна. Тут и старшие деды, незыблемо владеющие почерневшим бревном, присланным им с незапамятных времен самим богом. Тут и новые деды, совсем недавно подернутые инеем.

Новые деды! Разве не сделало их мудрыми время Георгия Саакадзе, время освежающего дождя? Они не оспаривали почетные места на вековом бревне. Пусть им владеют те, кто может сказать: «Я помню, как девяносто пасох назад…», или: «Это было, когда первый Луарсаб повел нас на саранчу Тахмаспа…» Но они помнят, как молодой Саакадзе разбил турок у Триалетских вершин, и тоже имеют право на свое бревно. И вот, оставив «милость неба» старшим дедам, в один из дней новые деды подкатили из леса ствол столетнего дуба, очистили от коры и торжественно приладили к правой стороне главенствующего бревна. Пошептавшись, пожилые ностевцы тоже направились в лес, и через несколько дней с левой стороны главенствующего бревна очутился ствол крепкого ореха… Нельзя сказать, чтобы такое новшество вызвало восторг старших дедов. Ну, еще правое бревно туда-сюда, тоже деды будут восседать. Но левое!.. Где же сладостное чувство превосходства?! Ведь перед ними часами стояли или сидели на кругляках все пожилые ностевцы. Где почетное право начинать и обрывать беседу? Если все сидят, то и разговор подобен базарному торгу. И старшие деды объявили войну. Но и новые деды и пожилые ностевцы решили не сдаваться. И пошло… Уж не только по воскресеньям, но и в будни с берега Ностури доносились бурные всплески спора. После решительного отказа спустить в реку Ностури рукотворные – значит, незаконные – бревна новые деды также отклонили требование отодвинуть бревна к реке на два аршина: нельзя притеснять и пожилых, для некоторых слов два аршина значат больше, чем три конных агаджа, но если пожилые хоть с трудом расслышат их, то новым дедам совсем придется туго. Смертельно оскорбленные старшие деды перестали ходить к реке. Но тоска по родному бревну, где столько было пережито, пересказано, где бросались острыми словами, где беспечно смеялись, перебирая, как зерна, веселые воспоминания, и горестно обсуждали тягостные события, все сильнее теснила грудь… Не налаживался вечерний досуг и у новых дедов, как-то неловко было усаживаться на своем бревне и созерцать пустующее стародедовское бревно. Было не по себе и пожилым. И, пожалуй, всех равно тянуло к общему разговору. А какой интерес говорить только для собственного уха? Жизнь стала терять свою прелесть. Первым испугался девяностолетний прадед Матарса, он вдруг почувствовал ломоту в спине… Оказывается, дед Димитрия тоже обнаружил боль в правой ноге… Речной воздух – целебный воздух, но уступить – значит потерять уважение. Тут, на счастье, вмешался пожилой отец Диасамидзе, по его предложению левое бревно чуть отодвинули вглубь. Потом, скрывать не стоит, польстила просьба выборных от пожилых: не оставлять народ без поучительных бесед. Потом новые деды, как бы невзначай, в одно из воскресений, выходя из церкви, напомнили старшим дедам, что перед богом все люди равны. В конце концов путем взаимных молчаливых уступок все кончилось благополучно, и берег Ностури вновь заполнился оживленными обладателями трех бревен. И пошли воспоминания, и полилась беседа – знакомая, близкая, никогда на надоедавшая.