Золотая паутина - Барабашов Валерий Михайлович - Страница 85

— А что тут непонятного, Толя? — сказала она.— Ты — против, скандалы мне устраиваешь через день… Я им намекнула, что выхожу из дела. Заподозрили, мол, меня, милиция опять что-то проверяет. Хватит. Сколько можно?! В таком деле вовремя остановиться надо.

— Правильно, молодец, — похвалил жену Анатолий, и от сердца у него малость отлегло. Вот если бы он не смалодушничал тогда… Сказал бы: нет, Михаил Борисович, не могу, не желаю… Силен задним умом, чего там! Раньше надо было думать. Жили бы они теперь спокойно с Валентиной, не тужили. Эх!…

…В тот декабрьский ранний вечер Валентина с Анатолием хорошо, вкусно поужинали. Она выставила из холодильника запотевшую прохладную «Столичную», нажарила картошки с луком (Анатолий такую любил), открыла банку соленых помидоров, нарезала пахнущей дымком копченой колбасы, сыра, селедки… Венчала стол баночка красной икры.

— Чего это ты? — буркнул несколько удивленный Анатолий. — Праздник, что ли, какой?

— Премию получила, — сияла Валентина. — Завод наш квартальный план перевыполнил, по пол-оклада нам с девками отвалили. Садись. Сейчас я курицу из духовки достану.

Рябченко — в синем спортивном трико, с влажными волосами (только что принял душ) — сидел за столом хмурый. Последние эти дни он напряженно раздумывал: говорить или нет Валентине об оружии? Посоветоваться ему хотелось, на душе бы стало, наверное, легче, но он помнил наказ Гонтаря — молчать, женщин в такие дела не впутывать. Но больше ему и советоваться-то не с кем было. А носить в себе такую тяжесть… Ох-хо-хо-о…

С душистой, румяной курицей на блюде пришла из кухни Валентина.

— Все, Толик, садимся. Смотри какая! Аж у меня слюнки текут. Так и быть, обе ножки твои.

— Только куриные? — невесело усмехнулся Анатолий.

Валентина засмеялась игриво:

— Это как пожелаешь.

— Ты и разоделась сегодня, — Анатолий разглядывал жену. — Халат я у тебя этот не видел, кружева… И пахнет от тебя, как от парикмахерской.

— Вот и отлично! — Валентина грациозно уселась за стол. — Женщина всегда должна быть неожиданной для мужчины, понял? Я когда премию получила, подумала: дай-ка я себе подарок сделаю, пеньюар куплю. Это тебе не халат, муженек, понял? В халатах бабы у плиты возятся. А в пеньюарах — любовь крутят. Ну, наливай, выпьем.

Все еще хмурясь, Анатолий разлил водку по рюмкам.

— За твою премию?

— Не только. У нас с тобой, муженек, очередная годовщина совместной жизни. Забыл? А я вот не забыла. Ну да ладно, все вы, мужики, такие бесчувственные… А живем мы с тобой хорошо, правда?

Она потянулась к нему, подставив для поцелуя губы, но Анатолий сделал вид, что занят курицей. Выпил рюмку торопливо, молчком. Выпила и Валентина, уязвленная его невниманием. Но сдаваться не собиралась: намеренно распахнула на круглых розовых коленях голубой пеньюар, дразнила его своим ладным телом. Заметила на себе его колючий, настороженный какой-то взгляд, но колени не спрятала, наоборот, придвинулась к мужу, призывно глянула в глаза.

— Чего стараешься? — грубовато, но уже хмелея, размягчаясь, спрашивал он, жуя ароматное податливое мясо, чувствуя, что его дурное настроение мало-помалу испаряется в тепле и неге дома, рядом с соблазнительной, разрумянившейся от выпитого женой.

— Да чего мне стараться-то? — притворно вздохнула Валентина. — Просто хочется иногда расслабиться, вспомнить, что ты женщина, что ты нужна кому-то, хорошие слова послушать… А ты букой сидишь, рычишь… Фу!

Он поковырял вилкой в тарелке с салатом.

— Не обижайся. Жизнь — вон она какая, — сказал он с полным ртом, показывая вилкой на экран телевизора, где в этот момент полиция в плексигласовых щитках на лицах мордовала дубинками каких-то демонстрантов. — И вообще, у нас не лучше… Слушай, Валя: давай уедем из Придонска, а? Я бы попросил перевод в другую часть, куда-нибудь на запад, в Белоруссию. У меня знакомый один прапорщик есть, я бы с ним поговорил…

— Скажешь тоже, Толя! — крутнула она в протесте головой. — Что же это, бросать все?! Дом, гараж, огород… А нажито сколько! В Белоруссию — зачем она мне сдалась? И потом, войска наши из ГДР и Польши… откуда там еще?… выводят, офицерам с семьями негде поселиться, по телевизору об этом говорили, я слушала, а тут прапорщик из Придонска заявился… А где я работать буду? В городках военных офицерские жены без работы сидят, врачи да учителя, а уж про меня и говорить нечего.

— Да заработаю я, Валюш! — раненно как-то выдохнул Анатолий. — Хватит нам на двоих.

— Не на двоих, а на четверых, — строго, но без зла, спокойно поправила она. — Девчонок своих не забывай.

— Да и девчонки тоже… — стал было говорить Анатолий, но не закончил фразу, махнул рукой, налил водки в стакан, выпил.

Потом все же осмелел, сказал:

— Девчонки для меня, Валюш, дороже всего, как ты это не поймешь?! Эх, думаю, были бы они паши, бегали бы тут, по твоим коврам. Они бы тебе помогали хорошо, Валюш! Они знаешь какие у меня послушные, матери во всем помогают!

Валентина поморщилась, сказала глухо, с неприязнью:

— Это Танькины дети, не мои. Я не могу чужих любить, не хочу. Своих хочу. А у нас они что-то не получаются. Не любишь ты меня, что ли? Три года мы с тобой живем, а… Налей-ка и мне. И сам закусывай, ешь! Кому я все это наготовила? Один раз живем, как сказал писатель, помнишь? Про Корчагина? Про Павку?

— А-а… Который вагоны с дровами грузил? А потом с коня вдарился об землю? И зачем, спрашивается, мучился человек?

— Он хотел, чтоб мы с тобой вот так, — она повела рукой, — хорошо и богато, жили.

— Да, он-то хотел, но мы сами все и испоганили… Воруем да пьем и еще Советскую власть проклинаем,

— Ой, политик, держите меня! — засмеялась Валентина, принялась толкать Анатолия голым коленом. — Защитник Октября, скажите на милость! Человек с ружьем. Ха-ха-ха…

— Валентина! Прекрати! — визгливо крикнул Анатолий и шмякнул первую подвернувшуюся тарелку о ковер. — Святое должно быть что-то у человека?!

— А святое — вот оно! — Она встала в распахнутом своем голубом пеньюаре, раскинула руки, тыкала пальцами то в сервант, набитый хрусталем, то в полированные стенки, то в цветной телевизор, то в щедро сервированный стол. — Вот святое! Ради него человек жил и будет жить! Это радость, это счастье!… А ты про вагонетки свои с дровами. Кому теперь это нужно?… Эх, прапоренок ты мой, кузнечик зеленый! Дайка я тебя обниму, на колени сяду, поцелую сладенько. Ах, как я тебя сегодня целовать буду, Толик!…

Она и впрямь взгромоздилась к нему на колени, совсем уже распахнула пеньюар — и, белая, одуряюще пахнущая, хохочущая, тормошила Анатолия, ерошила ему волосы — легко, игриво, кусала его губы, щекотала грудь. Она хотела, чтобы он забыл сегодня обо всем, помнил бы лишь о том, что он — мужчина, а она — женщина, что они созданы для наслаждений и любви…

И Валентина добилась своего. Анатолий поднял ее на руках, понес в спальню.

— Твоя! Твоя! — жадно, ненасытно целовала она его. — Делай со мной все, что хочешь, Толик! Понял? Все, что тебе захочется! Не стесняйся. Я хочу, чтобы ты запомнил этот вечер. И — прости меня… Прости за все!

Где-то за полночь, когда Анатолий уже спал, в ворота дома негромко, но настойчиво постучали.

«Неужели сегодня?» — леденея, подумала Валентина. Она все еще возилась на кухне, мыла посуду, размышляла — спать не хотелось. Вспоминала о разговорах с Сапрыкиным и Гонтарем, понимала, что ничего не сможет изменить, судьба Анатолия решена. Потому-то и за ужином смотрела на мужа иными глазами — его как будто уже и не было с ней. Временами просыпалась в ней жалость к нему, ей хотелось броситься к Анатолию, разбудить: беги отсюда подальше, укройся, побереги себя!… Но сильнее жалости был страх за совершенное. А этот мрачный, угрюмый, ничего не прощающий Сапрыкин, холодно-ироничный в жестокий Гонтарь — что она скажет им? Она же сама рассказала о настроении Анатолия, сама и попросила наказать его. Правда, она не думала, что всё так сурово обернется, она вовсе не хотела и не хочет смерти мужа, но как можно шутить такими вещами? Да и не ей теперь решать…