Большая игра - Гулев Димитр - Страница 24

— Бабушка вам все выгладит, — ободряюще сказал Крум, — будет как новое!

— Ха! — воскликнул Спас. — Паскал и Яни, может, и высохнут, а Иванчо… Знаю я эти костюмы! Впитывают воду, как губка, но три дня сохнут.

В подтверждение его слов Иванчо подпрыгнул, из хлюпающих кед и с брюк закапала вода.

— Вот видите, — пожал Спас плечами. — Один раз вошел в речку и чуть не осушил ее. Стоит ему шевельнуться, вода льет ручьями.

— Я, пожалуй, пойду, у меня дела, — сдержанно произнес Яни.

Сказал спокойно, но Крум знал: Яни не переменит своего намерения, не надо и пробовать его отговорить.

— И я ухожу, — торопливо проговорил Паскал.

— Ну уж нет! — воскликнула Здравка и схватила его за руку. — Пойдешь к нам, — продолжала она с такой уверенностью, что Крум удивленно посмотрел на сестренку. — Мы с бабушкой тебя подсушим, выгладим, станешь как новенький. Даже выстираем. В стиральной машине. Знаешь, как она работает!

— Надо сказать — высушим, — поправил ее Паскал. — Подсушить можно только грудного младенца. И все-таки я пойду домой.

Здравка, однако, не выпускала его руку из своей.

— Насильно тебя похитим! Правда, Крум?

— А как же, похитим, — повторил Крум, погруженный в свои мысли.

Паскал еще раз огляделся по сторонам, ища поддержки, но Яни, Иванчо, и впрямь похожий на синюю лягушку, а за ними Андро и Евлоги уже направлялись к пустырю. К тому же Крум нес портфель Паскала, так что куда уж тут бежать? Печально опустив голову, Паскал покорно зашагал рядом со Здравкой.

Выкупанный, голый, закутанный до подбородка в голубой махровый халат Крумова отца, такой широкий и длинный, что в него можно было бы завернуть пятерых таких, как Паскал, мальчик чинно сидел в кухне, пока Здравка сушила феном его мокрые волосы.

Что такое? Почему бабушка так сдержанна и молчалива? Она что, уже успела поговорить с Паскалом? Почему в доме чувствуется какая-то напряженность?

Бабушка выгладила рубашку, джинсы, майку, трусы, не позволила Круму вытащить гладильную доску, гладила так, как она любила — на краешке стола, расстелив старое одеяло, гладила молча, лишь время от времени пристально вглядываясь в Паскала.

И он точно язык проглотил…

Паскал вынул из портфеля нераспечатанные пакетики импортной жевательной резинки, протянул Круму и Здравке.

Крум взял.

Здравка, занятая тем, что сушила носки Паскала над плитой, отказалась:

— Ты же знаешь, я ее не люблю.

— Знаю, — уныло ответил Паскал и, вместо того чтобы, по обыкновению, засунуть резинку в рот, убрал пакетик в портфель.

— Тебе не холодно? — встревожился Крум. — Не простыл, когда промок?

В памяти Крума всплыла растерянная улыбка Паскала, когда его спросили, не боится ли он матери. Крум никогда не видел мать Паскала, а его собственные воспоминания о покойной маме — что-то весенне-белое, воздушное — трудно связывалось с матерями его друзей.

Повседневные будни наполнены обычными заботами матери о детях, ее тревогами, советами, порой невольным раздражением, и вдруг в глубокой ночной тишине сыну или дочери открывается: только материнское сердце способно до конца понять тебя, утешить и ободрить. Крум никому не рассказывал о своей затаенной тоске по покойной маме, но всегда с подчеркнутой предупредительностью относился к матерям своих друзей. Он все мог простить и Я ни, и Евлоги, и Андро, Спасу, Дими, Иванчо, одного не прощал никогда — грубости по отношению к матери. Друзья знали об этом и при нем держали себя особенно вежливо по отношению к маме.

Крум и представить себе не мог чью-либо мать в тюрьме, поэтому с таким глубоким сочувствием относился он к Паскалу, покровительствовал этому маленькому Буратино, радовался, что Паскал подружился со Здравкой и что ребята приняли его в свою компанию.

Вот только немного беспокоился, как отнесется бабушка к их новому товарищу.

Вряд ли бабушка не знает тайну Паскала, раз ее уже знал дядя Костакис.

Не потому ли она сегодня такая сдержанная?

И не зовет их перекусить, не приглашает к ужину, а уж время идет к вечеру… И про айвовое варенье даже не заикнулась.

— Бабушка! — позвал Крум. — Вскипятим чайку, а? И хорошо бы поджаренного хлеба с маслом и вареньем. А то Паскал совсем замерз.

— Мне тепло. Я даже вспотел! — зашевелился закутанный в купальный халат Паскал.

— Не капризничай, не капризничай! — прикрикнула Здравка. — Поешь! Вон ты какой худышка.

Только Крум вошел к Паскалу в ванную, чтобы дать ему купальный халат, Здравка тоже заглянула в дверь: велела Паскалу вымыть голову ее шампунем, чтобы голова не пахла речной тиной.

Видали, какая заботливость? Крум чуть не расхохотался.

А вот у бабушки по-прежнему суровое, задумчивое лицо.

Интересно, как выглядит мать Паскала? Как живут они с матерью, которая отбывала срок за злоупотребление деньгами и служебным положением?

А Чавдар?

Уж не на эти ли деньги они купили велосипед?

И «скейт-борд», о котором говорил Паскал и даже Здравка.

— Ты меня слышишь, бабушка?

Ради Яни бабушка достала из буфета хрустальные стаканы и розетки, не пожалела серебряные ложечки. Неужели ей так неприятен Паскал, что она делает вид, будто не слышит Крума? Может, ей жалко варенья?

— Я лучше пойду, — снова засуетился Паскал.

— Тебя дома ждут? — осторожно спросил Крум.,

— Ждут, — неопределенно ответил Паскал. — А худышкой называют только маленьких детей. Я не худышка и вообще не худой. Порода у нас такая. И у Чаво тонкая кость, и у мамы…

Крум почувствовал, как он напрягся весь, бабушка тоже вздрогнула, лицо ее посуровело.

В первый раз они слышали, как Паскал говорит «мама». Он тоже смутился и чуть ли не с головой спрятался в капюшон купального халата.

— Готово! — Здравка выключила фен и пригладила ладонью мягкие, блестящие волосы Паскала.

Бабушка Здравка выгладила одежду Паскала и увела его переодеваться.

— Бабушка, я приготовлю ужин и накрою на стол, — крикнула ей вслед Здравка.

Бабушка промолчала.

— Что это с ней? Уж не заболела ли? — встревожился Крум.

— Да нет, нет, ничего, — беззаботно ответила занятая своими мыслями Здравка.

Она ловко достала из холодильника противень с фаршированным зеленым перцем и поставила его в духовку разогревать, потом стала накрывать на стол, резать хлеб. Тут в дверях снова показались Паскал и бабушка Здравка.

На ногах у Паскала вместо промокших сандалий были коричневые ботинки Крума, про которые он давно забыл, а бабушка, оказывается, предусмотрительно их убрала. Когда-то ботинки очень нравились Круму, коричневые, на белом эластичном каучуке. Отец привез их из какой-то заграничной командировки, но Круму они очень скоро стали малы, поэтому он их почти не носил.

— Впору тебе? — обрадовался Крум.

— Как раз, — не сводил глаз с ботинок Паскал.

Они явно нравились Паскалу: еще бы! Почти новые! И как это бабушка вспомнила про них — просто удивительно!

Интересно, о чем говорила бабушка с Паскалом раньше, когда он приходил к ним? Крум был тогда в школе.

Паскал наконец поднял глаза и как-то виновато посмотрел на бабушку.

Здравка положила на стол вилки и ножи на белых салфетках, ложки для простокваши, которую она тоже достала из холодильника. Из нагретой духовки шел аппетитный запах, все было как обычно у них в доме, гостеприимном, приветливом, спокойном, и Крум вдруг упрекнул себя в том, что перекладывает на других собственную вину за случай на реке.

— У меня еще дыня есть! — вдруг вспомнила бабушка Здравка. — В подполе.

Никогда не скажет «в подвале»! Крум понял: это сказано для него, надо спуститься в подпол и принести дыню. Хорошие дыни у них в подполе, и сочные, и всегда удивительно сладкие. Бабушка умела выбрать хорошую дыню на базаре.

Уж виноград пошел, Здравка и Крум больше всего любили крупный желтоватый мускат, но бабушка, сколько они ее помнили, всегда предпочитала дыни.