Большая игра - Гулев Димитр - Страница 18

Но чем старше становились мальчики, тем меньше привлекало их русло реки. Ну и что здесь особенного?!

Река течет, а ее русло год от года становится все уже, невзрачнее, и только маленький гранитный обелиск у берега, как раз над сводчатым выходом подземного канала, по-прежнему привлекает внимание ребят. Обелиск невысок, мальчики легко достают подбородком до самого его верха. Пройдет еще несколько лет, и он едва будет доходить им до груди, но ведь в школу каждую осень приходят новые первоклассники, и они тоже измеряют свой рост по обелиску из темно-серого полированного гранита с гладкими, как стекло, гранями. На серой поверхности камня выдолблена пятиконечная звезда, а под ней дата — 28.Х.1943.

Только это: звезда и дата. И больше ничего.

А вокруг движение, жизнь, стремительно мчатся машины, озабоченно шагают люди…

А мальчикам, родившимся гораздо позже даты, выбитой на гранитном обелиске, всегда казалось, что он стоит тут испокон веков. Они не задумывались, кто и когда поставил обелиск на берегу реки. Так было до того дня, когда Крум однажды пришел в школу взволнованный, побледневший и неожиданно пригласил друзей к себе.

Мальчиков позвала бабушка Крума, он догадывался зачем, но ничего не сказал ребятам. Они собрались осенним вечером, как раз накануне двадцать восьмого октября, три или четыре года тому назад. Уже с порога мальчики почувствовали сладкий аромат вареной тыквы и корицы.

Тыкву любили все, всегда ели ее с удовольствием, тыкву продавали на всех перекрестках — кусками, надрезанными пополам и испускающими тонкий аромат. Под запотевшими стеклами ручных тележек продавцов блистали все оттенки тыквы — от коричневого до бледно-желтого. Дольки большие и маленькие, водянистые и суховатые, случалось, безвкусные, а иные так и тают во рту. Но обычно продают печеную тыкву, размякшую на черных противнях, и коричнево-черный сок уже вытек. А бабушка Здравка решила удивить своих гостей особенной тыквой.

Мальчики сидели в кухне вокруг большого стола. Порой слышались шаги и голоса прохожих, мелькали их силуэты, но самих мальчиков за тонкой занавеской не было видно. Собрались только мальчики, девочка была одна — Здравка. Подвижная, худенькая, тогда еще малышка, она все жалась к брату и что-то лепетала, точно котенок мяукал.

Было тепло и уютно. На улице уже становилось прохладно, но стоило мальчикам войти в кухню, они мигом согрелись, да и бабушка Здравка встретила своих гостей такой приветливой улыбкой, что на сердце сразу потеплело. Паровое отопление еще не работало, но бабушка включила электрическую печку, и на этой печке в огромной зеленой кастрюле что-то булькало, варилось, из-под крышки вырывался ароматный пар, пахло вареной тыквой, корицей и еще чем-то.

Перед каждым гостем бабушка поставила тарелочку, положила вилку и бумажную салфетку. Подняв тяжелую кастрюлю и пронеся ее над мальчишечьими головами, бабушка опустила ее на стол.

Открыла крышку. И тут кухня наполнилась удивительным тыквенным ароматом. В первый момент мальчики даже не поверили, тыква ли это, — таким необыкновенно легким и приятным показался им запах.

Накладывали на тарелки себе сами — так решила бабушка Здравка.

— Каждый берет себе сам. Сколько душе угодно и сколько желудок вмещает.

Мальчики не стеснялись, брали. И наелась до отвала. Похоже, эта зеленая кастрюля была без дна.

— Ну и ну! — глотал и сопел, сопел и глотал Иванчо. — Никак не наешься.

И правда. Дети любили печеную тыкву и ели ее с удовольствием, но много ее не съешь. Тыква считается тяжелой пищей. А вот бабушкина вареная тыква до чего воздушна, легка и сладка!

Чем больше ее ешь, тем больше разыгрывается аппетит.

— Последний кусочек, и все, — несколько раз повторял Иванчо.

— Ешь, ешь! — подбадривала бабушка Здравка. — Насчет еды никогда не зарекайся!

Сама бабушка отщипывала себе совсем крохотные кусочки. «По-стариковски», — улыбалась она, а вот Здравка от гостей не отставала.

Наконец все наелись и вдруг увидели, что под оставшимся слоем тыквы в кастрюле лежат какие-то веточки.

— Чтобы не подгорела, кладу веточки. Шелковичные, — объяснила им бабушка Здравка, а Крум кивком показал на шелковицу во внутреннем дворике, на которую они не раз лазали за спелыми чернильно-сочными ягодами. — Крум мне нарезал веток. Вот тыква и варится на пару.

— А почему тыква такая сладкая? — спросил Иванчо, чувствуя, что следовало бы проявить особую вежливость к бабушке Здравке, например расспросить, как ей удается приготовить такую отличную тыкву.

— Мед кладу, — просто ответила она. — Ложечку лесного меда. А столовую ложку кладу в воду, вот пар и становится медовым.

— Знаю, знаю, — сказал Иванчо. — Потому и говорят: тыква сладкая как мед.

Все посмотрели на него с упреком: не очень-то это вежливо!

Ну что ж! Теперь, верно, и по домам пора.

Но тут Крум вопросительно взглянул на бабушку, она кивнула белой головой, он сразу посерьезнел и глухим от волнения голосом сказал:

— А теперь слушайте! Рассказывай, бабушка!

— Помню, было тихое туманное утро, как обычно бывает осенью здесь, в низине реки. Вдруг резко прозвучало несколько выстрелов, и эхо разнеслось по всему кварталу. Сначала люди настороженно прислушались, потом снова принялись за работу. Ведь вокруг было тогда полно фабрик, мастерских — и больших, и маленьких, в основном слесарных. Везде что-то стучало и громыхало, так что сухой треск выстрелов не привлек особого нашего внимания.

Но выстрелы не прекращались, теперь они явственно доносились со стороны реки. Стрельба все усиливалась, и тогда люди словно окаменели, весь квартал точно замер и поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто стреляет и почему. У депо скрежетали вагоны и слышались гудки маневровых паровозов. Город гудел. Конечно, не так громко, как теперь. Городской шум был слабее, да и город был гораздо меньше теперешнего, и жителей в нем было, конечно, меньше. Ни теперешних высоких зданий, ни нового вокзала, ни гостиницы, ни проспектов у реки — ничего этого тогда еще не было. И школа была старая, низкая, с двумя рядами узких стрельчатых окон. На булыжной мостовой и немощеных улицах телеги поднимали тучи пыли. Таких телег теперь и в музеях не увидишь — эдакие квадратные сундуки на двух высоких колесах, чтобы не утонуть в городской грязи.

У реки все стреляли. Слышались грубые мужские голоса. Это торопливо шагали сюда полицейские.

«Внизу! Внизу!» — слышались выкрики, и полицейские прибавили шаг, их кованые сапоги так и стучали по булыжнику.

За кем же они гнались? За каким-нибудь преступником? Или бежавшим из тюрьмы заключенным? Кто знает…

Может, преследуют заключенного? В те времена по улицам часто гоняли арестантов, целые колонны людей в грубой полосатой одежде: в широких брюках и куртках без пуговиц, в шапках из такой же материи в темную и светло-коричневую полоску. На ногах неуклюжие деревянные сандалии или тряпочные тапочки на толстой деревянной подошве, которые хлопали по булыжнику. От икры ног до кистей рук — толстая тяжелая цепь. По обеим сторонам плотной колонной шагали охранники с карабинами.

Но все-таки вряд ли преследовали арестанта — с цепью далеко не убежишь, да и откуда у беглеца оружие?

Полицейские, красные, взмыленные — видно, человек у реки бежал быстро, — стали обходить его сверху. Стрельба участилась. В железные опоры моста рикошетом ударялись пули и тревожно жужжали вокруг.

Снизу изредка раздавались гулкие одиночные выстрелы, и после каждого выстрела полицейские откатывались назад, а потом бросались вперед с еще большим остервенением.

Тут вихрем налетели конные стражники. Сытые кони лоснились от пота, из-под копыт сверкали искры.

«Он на том берегу, на том! — послышались крики. — Перешел через реку!»

Только теперь полицейские сообразили, что им следовало бы обойти русло реки и с другой стороны. Тогда еще не было горбатого мостика, и им пришлось идти в обход по большому мосту.