Сердца трех - Лондон Джек - Страница 18

Когда футляр и бесчисленные обертки были сняты, жандармы увидели большую бутылку с рисовой водкой.

— Вот так упаковка! — в изумлении пробормотал Педро. — Должно быть, очень хорошее виски, раз его хранят с такими предосторожностями.

— Американское! — вздохнул другой жандарм. — Только один раз в Сантосе мне довелось попробовать американского виски. Замечательная штука! Такая у меня сразу появилась от него храбрость, что я выскочил прямо на арену во время боя быков и с голыми руками бросился на разъяренного быка. Правда, бык меня сшиб, но на арену-то я все-таки прыгнул!

Педро взял бутылку и хотел было отбить горлышко.

— Стой! — воскликнул Рафаэль. — Тебе же заплатили за то, чтоб ты был честным.

— Заплатить-то заплатили, да разве тот, кто дал мне деньги, сам честный? — возразил Педро. — Это же контрабанда. Старик наверняка не платил таможенной пошлины. У него контрабандный товар. Поэтому давайте возблагодарим судьбу и с чистой совестью вступим во владение им. Мы его конфискуем и уничтожим.

Не дожидаясь, пока бутылка обойдет круг, Игнасио и Рафаэль достали еще несколько бутылок и отбили горлышки.

— «Три звездочки», самое лучшее виски! — в наступившем молчании провозгласил Педро Зурита, показывая на торговую марку. — Понимаете, у гринго не бывает плохого виски… Одна звездочка означает, что это виски очень хорошее; две звездочки — отличное; а три звездочки — великолепное, замечательное, лучше быть не может. Уж я-то знаю. Гринго — мастаки по части крепких напитков. Наша пулька их не устроит.

— А четыре звездочки? — спросил Игнасио; голос его звучал хрипло от водки, глаза маслянисто блестели.

— Четыре звездочки? Друг Игнасио, четыре звездочки — это либо мгновенная смерть, либо вечное блаженство.

Не прошло и нескольких минут, как Рафаэль, обняв другого жандарма, уже называл его «братец» и утверждал, что человеку очень мало нужно здесь, на этой земле, для полного счастья.

— Старик — дурак, трижды дурак и еще трижды три раза дурак, — отважился вставить Аугустино, жандарм с мрачной физиономией, который впервые за все это время раскрыл рот.

— Да здравствует Аугустино! — воскликнул Рафаэль. — Смотрите, какое чудо сделали три звездочки! Сняли замок со рта Аугустино!

— И еще раз трижды три раза дурак ваш старик! — орал пьяным голосом Аугустино. — Этот божественный напиток был при нем, в полном его распоряжении, он целых пять дней ехал из Бокас-дель-Торо и ни разу не приложился! Да таких дураков надо голышом сажать на муравейник, вот что я вам скажу!

— Старик — жулик, — прокудахтал Педро. — Когда он завтра утром явится сюда за своими «тремя звездочками», я арестую его как контрабандиста. Это всем нам будет зачтено в заслугу.

— Если мы уничтожим доказательства — вот так? — спросил Аугустино, отбивая горлышко еще у одной бутылки.

— Мы оставим доказательства — вот так! — возразил ему Педро, хватив пустой бутылкой о каменный пол. — Слушайте, друзья, давайте договоримся. Ящик был очень тяжелый. Его уронили. Бутылки разбились. Виски вытекло — и таким образом мы узнали о контрабанде. Ящик и разбитые бутылки будут достаточным доказательством.

По мере того как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал. Один жандарм затеял ссору с Игнасио по поводу забытого долга в десять сентаво. Двое других, усевшись в обнимку на полу, горючими слезами оплакивали свою несчастную семейную жизнь. Аугустино витиевато и многословно излагал собственные философские воззрения, в основе которых лежала мысль, что молчание — золото. А Педро Зурита, расчувствовавшись, доказывал, что все люди — братья.

— Даже арестантов я люблю, как братьев, — еле ворочая языком, говорил он. — Жизнь — грустная штука. — Слезы брызнули у него из глаз; он умолк и глотнул еще виски. — Арестанты для меня — все равно что родные дети. У меня сердце кровью исходит за них. Смотрите! Я плачу. Давайте поделимся с ними. Пусть и они познают хоть минуту счастья. Игнасио, возлюбленный брат мой, сделай мне одолжение — видишь, я рыдаю на твоем плече. Отнеси бутылочку этого эликсира гринго Моргану. Скажи ему, что я очень горюю: мне так грустно, что он завтра будет повешен. Передай ему мой привет и попроси выпить: пусть он будет счастлив сегодня.

Игнасио отправился выполнять поручение, а жандарм, который однажды спрыгнул на арену во время боя быков в Сантосе, заревел:

— Быка мне сюда! Быка!

— Ему хочется, этому славному малому, обнять быка и сказать, как он его любит, — пояснил Педро Зурита, проливая потоки слез. — Я тоже люблю быков. Я люблю всех божьих тварей. Я люблю даже москитов. Мир прекрасен. В нем царит любовь. Мне б хотелось иметь льва, чтоб я мог играть с ним…

Мотив старой пиратской песни, которую кто-то громко насвистывал на улице, привлек внимание Генри, он бросился было к окну, но, услышав скрежет ключа в дверном замке, поспешно лег на пол и притворился спящим. В камеру, пошатываясь, ввалился пьяный Игнасио и торжественно протянул Генри бутылку.

— С наилучшими пожеланиями от нашего добрейшего начальника Педро Зуриты, — пробормотал жандарм. — Он сказал, чтоб ты напился и забыл, что завтра ему придется вздернуть тебя.

— Мои наилучшие пожелания сеньору Педро Зурите, и скажи ему от моего имени, чтоб он убирался к черту вместе со своим виски, — ответил Генри.

Тюремщик выпрямился и даже перестал пошатываться, точно сразу протрезвел.

— Очень хорошо, сеньор, — сказал он, вышел из камеры и запер за собой дверь.

Генри стремглав кинулся к окну и очутился лицом к лицу с Френсисом, который тотчас просунул ему сквозь решетку револьвер.

— Привет, дружище, — сказал Френсис. — Мы тебя мигом отсюда вызволим. — В руках он держал две шашки динамита с взрывателями и капсюлями. — Смотри, что я принес, — это лучше всякого лома. Беги в самый дальний угол — pronto! — в этой стенке скоро будет такая дыра, что через нее даже наша «Анджелика» сможет пройти. Кстати, «Анджелика» стоит тут рядом, у берега, и ждет тебя. А ну отойди. Я сейчас заложу шашку. Шнур совсем короткий.

Не успел Генри отбежать в дальний угол камеры, как заскрежетал ключ, которым чья-то неверная рука тыкала в скважину, дверь распахнулась, и в камеру ворвался гул голосов. Генри услышал беспорядочные выкрики и отчетливо различил неизменный боевой клич латиноамериканцов: «Бей гринго!»

Генри слышал также, как Рафаэль и Педро, входя в камеру, что-то бормотали. «Он не признает всеобщего братства», — возмущался один, а другой: «Он сказал, чтоб я убирался к черту? Правда, он так сказал, Игнасио?»

В руках у жандармов были ружья; позади них толпились пьяные солдаты, вооруженные чем попало — кто тесаком, кто старинным пистолетом, кто топориком, а кто — просто бутылкой. При виде револьвера в руках Генри они остановились, и Педро, нетвердой рукой ощупывая свое ружье, провозгласил:

— Сеньор Морган, вы сейчас по всем правилам будете отправлены в ад.

Но Игнасио не стал додать. Прижав винтовку к бедру для устойчивости, он выстрелил наугад и промахнулся: пуля ударила в стенку как раз посреди камеры, тогда как сам он в ту же секунду упал от пули Генри. Остальные поспешно отступили в коридор и, укрывшись там, принялись обстреливать камеру.

«Слава богу, что стены такие толстые, только бы пуля не ударила рикошетом», — думал Генри, продолжая стоять в углу за выступом стены в ожидании взрыва.

И дождался: в той стене, где было окно, теперь зияла огромная дыра. Но в эту минуту отлетевший обломок ударил Генри по голове, все поплыло у него перед глазами, и он тяжело рухнул на пол. Когда же пыль, поднятая взрывом, и пороховой дым рассеялись. Генри смутно различил Френсиса, который, казалось, прямо вплыл к нему в камеру. Френсис схватил его на руки и сквозь пробоину в стене вынес на улицу. Тут Генри сразу почувствовал себя лучше. Он увидел Энрико Солано и его младшего сына Рикардо, которые ружьями сдерживали толпу, запрудившую верхнюю часть улицы, тогда как два брата-близнеца, Альварадо и Мартинес, сдерживали толпу в нижней части улицы.