Сердца трех - Лондон Джек - Страница 14

Леонсия горделиво выпрямилась, но когда Френсис снова надел ей на палец кольцо Генри и на прощание поцеловал руку, она едва не разрыдалась. Уже у самой двери она обернулась и одними губами беззвучно шепнула: «Люблю тебя».

Ровно в десять, с последним ударом часов, Френсиса вывели на тюремный двор, где стояла виселица. Все жители Сан-Антонио, а также и многих окрестных селений собрались здесь; толпа была возбуждена и весело настроена. Леонсия, Энрико Солано и пять его рослых сыновей были тоже тут. Отец и братья Леонсии, кипя от негодования, нетерпеливо прохаживались взад и вперед, но начальник полиции, окруженный жандармами во главе с комиссаром, оставался невозмутимым. Тщетно пыталась Леонсия пробиться к Френсису, когда его подвели к виселице, и тщетно пытались родные уговорить девушку покинуть двор. И так же тщетно протестовали ее отец и братья, утверждая, что Френсис не тот человек, которого ищет правосудие. Начальник полиции лишь презрительно усмехнулся и приказал начинать.

Когда Френсис взошел на помост и ступил уже на лестницу, приставленную к виселице, к нему подошел священник; но Френсис отказался от его напутствия: он сказал ему по-испански, что если вешают невинного человека, то он и без чужих молитв попадет в рай, — пусть молятся те, кто его вешает.

Френсису связали ноги и стали вязать руки, на него уже собирались надеть черный колпак и накинуть на шею петлю, как вдруг из-за тюремной ограды донесся голос приближающегося певца:

Мы — спина к спине — у мачты,

Против тысячи вдвоем!

Леонсия, находившаяся в полуобморочном состоянии, услышав этот голос, пришла в себя и даже вскрикнула от радости, увидев Генри Моргана, который, расталкивая стражу, преграждавшую ему путь, входил в это время во двор.

Один только Торрес огорчился при появлении Генри, но все были так возбуждены, что никто этого не заметил. Зрители не стали возражать, когда начальник полиции, пожав плечами, объявил, что ему безразлично, кого из этих двух вешать, — лишь бы повесить. Зато вся мужская половина семейства Солано горячо запротестовала, утверждая, что Генри тоже не виновен в убийстве Альфаро. Однако решил дело Френсис; все еще стоя на помосте, пока ему развязывали руки и ноги, он крикнул, перекрывая шум толпы:

— Вы судили меня! Вы не судили его! Вы не можете повесить человека без суда! Раньше должен быть суд!

Френсис спустился с помоста и обеими руками схватил руку Генри, но не успел он пожать ее, как к ним подошел комиссар, сопутствуемый начальником полиции, и с соблюдением всех формальностей арестовал Генри Моргана за убийство Альфаро Солано.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Надо действовать быстро — это главное, — заявил Френсис, обращаясь к небольшому семейному совету, собравшемуся на веранде асьенды Солано.

— Главное — укоризненно воскликнула Леонсия, перестав взволнованно мерить шагами веранду. — Главное — спасти его!

И она возмущенно потрясла пальцем перед носом Френсиса, как бы подчеркивая значение сказанного. Не удовольствовавшись этим, она потрясла пальцем и перед носом всех своих родных — отца и каждого из братьев.

— И быстро! — с жаром продолжала она. — Мы должны действовать быстро, а не то… — И голос ее оборвался от несказанного ужаса, охватившего ее при мысли о том, что может произойти с Генри, если они не будут действовать быстро.

— Для шефа все гринго одинаковы, — в тон ей заметил Френсис, а сам при этом подумал: «Какая она красивая и чудесная». — Шеф безусловно царь и бог в Сан-Антонио, — продолжал он, — и привык действовать не раздумывая. Он даст Генри не больше сроку, чем дал мне. Мы должны сегодня же вызволить беднягу из тюрьмы.

— Слушайте! — снова заговорила Леонсия. — Мы, Солано, не можем допустить этой… этой казни. Наша гордость… наша честь… Мы не можем допустить этого. Ну, говорите же! Да говорите же кто-нибудь! Хоть ты, отец. Предложи что-нибудь…

А пока шло обсуждение, Френсис молча слушавший их дебаты, терзался глубокой печалью. С каким великолепным пылом говорила Леонсия, но пыл этот был вызван чувством к другому человеку, что, конечно, не могло порадовать Френсиса. Сцена, разыгравшаяся на тюремном дворе после того, как его выпустили, а Генри арестовали, все еще стояла у него перед глазами. Он точно сейчас видел — и сердце его заныло при воспоминании об этом, — как Леонсия бросилась в объятия Генри, а тот отыскал ее руку, чтобы убедиться, на месте ли его кольцо, и, убедившись, крепко обнял девушку и поцеловал долгим поцелуем.

«Ну ладно, хватит», — со вздохом подумал Френсис. Во всяком случае, он сделал все, что мог. Разве после того, как Генри увели, он не сказал Леонсии — спокойно и даже холодно, — что Генри ее жених и возлюбленный и что лучшего выбора дочь Солано и сделать не могла?

Но от этих воспоминаний он ничуть не становился счастливее, как и от сознания, что поступил правильно. Да, правильно. Он ни разу в этом не усомнился, и это позволяло ему глушить в себе чувство к Леонсии. Однако сознания собственной правоты, как он обнаружил в данном случае, еще далеко не достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым.

Но на что же иное мог он рассчитывать? Просто ему не повезло: он приехал в Центральную Америку слишком поздно — вот и все; приехал, когда эта прелестная девушка уже отдала свое сердце тому, кто пришел до него, — человеку, ничуть не хуже его самого, а может быть, как подсказывало ему чувство справедливости, даже и лучше. И это чувство справедливости требовало, чтобы он честно относился к Генри — своему кровному родственнику Генри Моргану, необузданному потомку необузданного предка, человеку в парусиновых штанах и обвисшем сомбреро, неравнодушному к ушам незнакомых молодых людей, питающемуся сухарями и черепашьими яйцами и готовому перекопать целых два острова — Быка и Тельца — в поисках клада старого пирата.

Энрико Солано и его сыновья, сидя на широкой веранде своего дома, строили планы спасения Генри, а Френсис рассеянно слушал их; в это время из комнат вышла служанка, прошептала что-то на ухо Леонсии и повела ее за угол дома, на другой конец веранды, где произошла сцена, которая немало насмешила бы и разъярила Френсиса, присутствуй он при ней.

Завернув за угол дома, Леонсия увидела Альвареса Торреса, разодетого в пышный средневековый костюм богатого плантатора, какие еще носят в Латинской Америке; Торрес снял сомбреро и, держа его в руке, склонился перед девушкой чуть не до земли, затем подвел ее к плетеному диванчику из индейского тростника и усадил. Леонсия грустно ответила на его приветствие, хотя в тоне ее прозвучало любопытство — точно она надеялась услышать от него какую-нибудь обнадеживающую весть.

— Суд закончился, Леонсия, — сказал Торрес тихо и печально, словно говорил о покойнике. — Он приговорен. Завтра в десять утра — казнь. Все это очень грустно, чрезвычайно грустно, но… — Он пожал плечами. — Нет, я не стану говорить о нем ничего дурного. Он был достойный человек. Единственный его недостаток — характер. Слишком он был горяч, слишком вспыльчив. Это и погубило его, заставив погрешить против чести. Будь он в ту минуту спокойнее и хладнокровнее, никогда бы он не всадил нож в Альфаро…

— Это не он убил моего дядю! — воскликнула Леонсия, поднимая голову и глядя на него.

— Все это весьма печально, — мягко и грустно продолжал Торрес, избегая перечить ей. — Судья, народ, начальник полиции — все, к сожалению, в один голос утверждают, что он виновен. Весьма печально, конечно. Но не об этом я пришел с вами говорить. Я пришел предложить вам мои услуги. Располагайте мной, как вам угодно. Моя жизнь, моя честь — в вашем распоряжении. Приказывайте. Я ваш раб.

И Торрес вдруг грациозно опустился перед ней на одно колено; взяв ее левую руку, он, видимо, собирался продолжать свою цветистую речь, но в эту минуту взгляд его упал на кольцо с брильянтом, украшавшее безымянный палец Леонсии. Он нахмурился и опустил голову; затем, поспешно придав своему лицу обычное выражение, заговорил: