Павлик Морозов [1976] - Губарев Виталий Георгиевич - Страница 6

— Таня! Принимай гостей… Арсений Игнатьевич садитесь к столу.

Кулуканов, кряжистый, аккуратно одетый мужик с острой седой бородкой, неторопливо снял картуз, повесил его на стул, степенным жестом пригладил волосы. В каждом его движении чувствовалось, что он знает себе цену, твердо стоит на земле и ко всем относится несколько снисходительно.

— Вот это люблю — от стола к столу! — сказал он хрипловатым голосом и, увидев, что Трофим поставил на стол бутылку водки, прибавил со смешком: — Только-то и всего? На такую честную компанию как бы не маловато, а, Серега?

— Маловато… — поддакнул дед. — Не по-председательски…

Трофим сказал заискивающе:

— Да я ж не знал, Арсений Игнатьевич, что вы гостили у папаньки. Я бы приготовил…

— А мы поправим дело! — Кулуканов потер руки. — Данилушка, сбегай ко мне домой. Благо тут недалеко, через дорогу. Скажи моей старухе, чтоб дала бутылочку самодельного. Скажи, у начальника гуляем! — крикнул он вслед убегающему Даниле и прибавил: — Самогон у меня, Трофим, огненный!

— Знаю, знаю, Арсений Игнатьевич. У вас все как полагается, — закивал Трофим.

В калитке показался Павел. Федя бросился ему навстречу.

— Братко пришел! Ой, гляньте, карасей сколько!

Дед приподнялся:

— А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на стол:

— Отец не злой?

— Веселый, Паш… Все смеется!

Отец прожевал кусок мяса, старательно вытер рот.

— Ты что же, сынок, так поздно?

Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были с Яшкой Юдовым.

— Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала сыну миску со щами, села рядом, погладила рукой по его жестковатым темно-русым волосам.

— Не хлебай, Пашутка, быстро, поперхнешься.

Данила принес бутылку самогона.

— А вот и подкрепление! — оживился дед и проворно разлил самогон по стаканам. — Арсений Игнатьевич, будьте здоровеньки!

Павел ел, обжигаясь и морщась, искоса поглядывая на двоюродного брата. Данила сидел, развалясь на скамье, глаза — как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет, редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными пьяными пальцами папиросу.

— Так ты говоришь, Трофим, приходил Потупчик на меня жаловаться? — спросил Кулуканов, щурясь на свет.

— Я ему как следует сказал, Арсений Игнатьевич!

— Волю он большую взял, этот Потупчик! — сказал дед. — Нет у него уважения к начальнику… Ох ты, боже мой! То ли было… Служил я при царе тюремным надзирателем в Витебской губернии…

— Дедуня, ты уже сто раз рассказывал! — усмехнулся Данила.

— А ты не перебивай!

— О хорошем, Данилушка, и вспомнить не грех, — заулыбался Кулуканов.

Привстав, все больше оживляясь и помахивая пустым стаканом, дед говорил:

— Да, так вот, служил я тюремным надзирателем… С начальством всегда в ладу, Арсений Игнатьевич! Как, бывало, зайдет жандармский ротмистр Поликарп Юльевич Зарядин, царство ему небесное, и сразу меня по плечу пальчиком постукает: «Здорово, Морозов!» — «Здравия желаю, господин ротмистр!» Стою не шелохнувшись, все жилочки, как струны, натянуты! И такая благость в душе, господи боже мой! — даже плакать хочется. А он, Поликарп Юльевич, еще пошутит, бывало: «Что смотришь на меня, аки пес, Морозов?»- «По уставу, господин ротмистр, — говорю я, — приказано есть начальство глазами!» — «На тебе Морозов, за верную службу красненькую!..» Да-да, Арсений Игнатьевич, деньжата всегда водились! — Дед пристукнул стаканом по столу и снова запел: — Быва-али дни веселые…

— Другие теперь люди пошли, Серега, не те времена, — сказал Кулуканов и наклонился к Трофиму: — Нам теперь вот так друг за дружку держаться надо! — Он сжал пальцы в кулак, резко тряхнул им и, помолчав, кивнул на гармонь: — А ну, Данилушка!

Данила заиграл. Трофим и Кулуканов подпевал деду пьяными голосами. Павел, а за ним и Федя улыбались. Только шестилетний Роман на коленях у матери удивленно таращил на поющих круглые глазенки.

Дед резко оборвал песню, ударил кулаком по столу:

— Вот копил, копил деньгу, а все зря! А почему? Посудите сами, Арсений Игнатьевич… Скопил я в Витебске немалую сумму, переехал сюда, на Урал, на пустующие, значит, земли. Стал хозяйством обзаводиться. И обзавелся! Худо ли? — и лошадка, и коровка и всякая там живность!.. Так вот же, как на горе, задумал Трофим жениться! — Дед сурово взглянул на Татьяну, словно она была причиной всех его несчастий. — Женился, отделился, хозяйство расстроил! Ишь ведь, свою избу построил, забор меж дворами сделал… А разве можно хозяйство пылить? Его копить надо!

Трофим проговорил улыбаясь:

— Всякому человеку, папаня, свое собственное хозяйство вести хочется. Я и сам копить умею!

Дед хлопнул Трофима по спине ладонью с такой силой, что тот покривился.

— А жилка-то в нем наша, Арсений Игнатьевич, морозовская! Крепко в землю корни пускает, по-морозовски! Люблю! Правильно, Трофим, своя рубашка ближе к телу!

Кулуканов кивнул на Данилу.

— У тебя, Серега, вон еще один наследник растет.

Бабка, молчавшая до сих пор, захмелевшая, как и дед, внезапно рассмеялась дребезжащим смехом, глядя на Данилу красноватыми глазками.

— Внучек от первого сына… — заговорила она, с трудом ворочая языком. — Тот сынок тоже крепкий был, жаль — помер рано… Ну, я так думаю, Данилка ему не уступит.

— Не уступит, — подтвердил дед. — Этот тоже копить любит, ничего, что молод. А, Данилка? Небось не дождешься, когда дед Серега богу душу отдаст, чтобы во владение хозяйством вступить?

— Да ну, дедуня… — стараясь казаться смущенным, повел плечами Данила.

— Да ты не лукавь, не лукавь, Данилушка! — Кулуканов хитро подмигнул ему и, помолчав, шумно вздохнул. — Это великое дело — хозяином быть. Я вон стар, а и то иной раз выйду на крылечко утром да и смотрю кругом. Все мое! Корова в стайке замычала — моя корова! Петух закричал на заборе — мой петух! Сердце-то радуется! Все мое!.. Мое!

— А соседи злятся, Арсений Игнатьевич, кулак, говорят, — сказал Данила.

— От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк! Ежели ты его не подомнешь, он тебя сам подомнет! «Кровопивец!» — кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему! Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится, — понизил голос Кулуканов, и Павел вдруг вспомнил два креста на просеке. Кулуканов потрогал пальцами бородку и продолжал мягко: — Нищему подай, батрака накорми — от этого у тебя не убудет…

У Павла над бровью мелко-мелко задергалась родинка. Задрожавшим от волнения голосом он сказал неожиданно для всех:

— А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

— Чтобы совсем не было!.. — словно эхо, повторил Федя.

Наступило неловкое молчание.

— Ох ты, боже мой! Вот и цыплята заговорили! — очень ласково сказал, наконец, Кулуканов.

Дед Серега снисходительно усмехнулся:

— Да как же это сделать, внучек? На батраках мир держится.

Павел быстро ответил:

— Надо, чтобы все в колхозе были!

— Вот как! — прищелкнул пальцами Кулуканов.

Бабка наклонила голову к Павлу:

— Кто это тебе сказал?

— Зоя Александровна.

— Зоя Александровна, — повторил Федя.

Кулуканов задумчиво постукивал пальцами по столу.

— Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал — человек человеку волк! А волк — он живет обособливо… В колхозе, Пашутка, все горло друг дружке перегрызут!

— Мал он да зелен… — усмехнулся Трофим. — Вырастет, поумнеет. Данила, налей-ка еще по одной.

Молча выпили еще по одной чарке. Данила шутливо протянул Феде стакан:

— На, допей…

Федя испуганно отодвинулся:

— Пей сам… Паша говорит, нельзя ребятам!

— Мало, что Пашка говорит… Кто он тебе?

— Брат…

— Так я тоже двоюродный брат.