Все, что было у нас - Филиппенко Анатолий Викторович - Страница 16

  После того как я выбрался с поля, мне было нелегко. Я начал непрестанно пить. Пива там было море - филиппинского пива с формальдегидными консервантами. Похмелье от него жуткое.

  Однажды в батальонном расположении офицерская компашка смотрела кино. Я стал прямо перед экраном, вытащил член и поссал прямо перед всеми офицерами. Я был очень пьян, но нетрудно понять, что это был чисто демонстративный жест, проявление озлобленности, за что я был сурово наказан. После этого меня ещё дальше сослали в тыл.

  Меня отправили в 1-ю госпитальную роту в Чулае, где я стал пить ещё больше. Меня определили на работу в конторе, за пишущую машинку, потому что, судя по всему, я был одним из немногих, кто знал слова длиннее одного слога. По-моему, именно тогда я стал тем, кого называют алкоголиками, и после возвращения домой мне потребовалось целых десять лет, чтобы от этого избавиться. Тогда и большинство хирургов в госпитальной роте были алкоголики.

  Помню, как на новый 1968 год Ви-си обстреляли нас реактивными снарядами... Начну с того, что все в Чулае были несомненно пьяные, потому что у тех, кто сидел на периметрах, были полные коробки трассеров для пулемётов 50-го калибра, и они крест-накрест расписывали ими небо, чтобы получалось нечто вроде фейерверка. В ту ночь Ви-си попали реактивным снарядом в два больших бака для ГСМ, а мы все были пьяные, стояли на крышах наших хибар, швыряли вверх пивные банки и вопили: 'С Новым годом!', а те два здоровенных бака тем временем горели. Капитан, командовавший госпитальной ротой, так испугался, что спрятался с пистолетом под кроватью. А мы все были на крышах - вопили, орали, швыряли вверх пивные банки и вопили: 'С Новым годом!'

  Вот ведь странно как. До тех пор пока меня не убрали с поля, я очень хорошо держался. Я стал как-то странно спокоен. Мог ходить вовсю во время боя - если знал, откуда стреляют, или ползать, или делать что требовалось в тот момент. Люди стали в меня верить. Они знали, что если их ранят, я за ними приду. Не буду просто лежать на месте и хныкать. Приду и вытащу. Мне отдавали всякие вкусности из сухпаев. Если можно было взять с собой надувной матрас, он отдавался доку. Дарили мне всякие разности. Обращались со мной как с драгоценностью. И я знаю, что если бы меня ранило, а возможности вылететь оттуда бы не было, меня уложили бы в пончо и тащили, когда бы в том была нужда, хоть сотню миль. Чувствовалось это там. И это было и выше политики, и вне политики.

   Дональд Смит

  Подрывник

  101-я воздушно-десантная дивизия

  Фубай

  Октябрь 1968 г. - июнь 1969 г.

  КРЫЛЫШКИ

  Мы работали на верхушке одной ЗВ, которую США бросили. Там оставили все боеприпасы. И что потом? Заявились Чарли, забрали все боеприпасы, все ручные гранаты, повытаскивали из них чеки, а гранаты придавили мешками с песком. Поднимаешь мешки, скоба с гранаты отлетает, и она взрывается. Недели через две мы снова туда пришли. Мы прибыли часа в два ночи. Первые два вертолёта просто снесло с той ЗВ. Пару человек грохнуло. А всего за несколько часов погибло в общей сложности тринадцать человек. Вот и вызвали группу по обезвреживанию взрывчатых боеприпасов. Мы высадились и приступили к работе. Перебрали, наверное, тысячи мешков. А гранат нашли ещё больше.

  Под каждым мешком мы прощупывали ножами. Если чувствовалось, что там что-то есть, мы приподнимали мешок и от души пинали по гранатке. А лучше всего это делать рукой, гребком. Падаешь на землю, их отшвыриваешь.

  После того как мы проработали первый день и с большинством дел управились, погода страшно изменилась, всё небо затянули тучи, дождь пошёл, такой туман, что нас в ту ночь вывезти по воздуху не смогли. Та гора была довольно высокая. Мне казалось, что везде было ясно, кроме как на верхушке той горы. В ту первую ночь пришлось остаться там, ну, мы и соорудили блиндажик - я и мой напарник. Блиндаж рухнул. Не мастера мы были их строить. Ну, командир и говорит: 'Пошли к нам', мы там и остались. На следующий день мы встали, ещё поработали. Погода была всё такая же дрянная. И оставалась дрянной ещё полторы недели. Выбраться мы не могли. Все застряли на макушке той горы.

  Однажды ночью нас наши собственные пушки обстреляли. Я лежал, спал на открытой площадке. Моросило. Помню, что как только забрался в ямку на склоне холма, сразу же затащил поверх себя несколько досок из посадочного настила - укрыться чуток. И вдруг на самой макушке громко так - 'п-ш-ш-шум'. Я понял, что это 155-миллиметровый снаряд попал в самую макушку горы. Взглянул я на это и говорю: 'Так-так-так, а я ведь знаю, что сейчас будет. Сейчас под огневой вал попадём'. Наши артиллеристы с координатами всё напутали. Однако продолжалось это не очень долго. Лейтенант орал в телефонную трубку: 'Нет! Нет! Не туда! Не туда!' И они там разобрались.

  Один парень пошёл с горы. Прошла уже неделя после срока окончания его службы, а он всё торчал на той горе. Он сказал: 'К чёрту всё, пойду-ка я домой'. Он уже до середины горы дошёл, тогда уже его подобрали. Всё нормально обошлось.

  Настал день, и тучи по какому-то волшебству разошлись, и появилось ярко-голубое небо. Лейтенант сообщает по рации: 'В общем, у нас тут всё прекрасно, над зоной чисто. Высылайте 'Чинуки'. А на базе ни мычат, ни телятся: 'А сколько 'Чинуков' надо? А это так? А это сяк?' Ну да ладно, полетели к нам 'Чинуки'.

  Как только они оказались над нами, тучи заново сошлись. Туго затянуло, сильней, чем кожу на барабане. Командир орёт по телефону: 'Мудаки вы грёбанные. Надо мужиков-подрывников отсюда вывозить. У них тут в людях некомплект'.

  Пилот одного 'Хьюи' сказал, что сделает. Слышно было, как он жужжит над макушкой горы. Сквозь туман можно было нижнюю часть фюзеляжа разглядеть. А он говорит: 'Не вижу. Не вижу. Ничего не вижу. На вертолёте в туман не разлетаешься. Зайду-ка ещё раз'. Мы говорим: 'Ладно. Погоди. Погоди. Сейчас огни зажжём'. Ну, взяли ночные огни, маленькие такие, выложили из них круг в качестве ЗВ.

  Он подходит и говорит: 'Видел! Видел! Думаю, выйдет'. Все кричат, радуются. И вдруг он сваливается из тумана и садится. И говорит: 'Никуда я не полечу. Я так больше летать не буду. Не полечу, пока не прояснится'. Командир говорит: 'Слушай, надо их отсюда вывозить. Ты ведь сел. И подняться сможешь'. Пилот говорит: 'Да ты совсем не понимаешь! Никуда я не полечу в таком тумане'.

  В конце концов уговорили его. Посадили туда меня с напарником, ещё одного парня, раненого, пилот и говорит: 'Ладно, держись покрепче'. И полетели прямо вверх. Туман становился всё гуще, и гуще, и гуще, и я сказал себе: 'Господи боже, ужас какой. А дальше что? Мы, скорей всего, разобьёмся о другую гору'. Сидим, держимся. И вот так мы поднимались всё выше и выше, и вылетели наконец из тумана. Обзор - на мили вокруг. Бог ты мой! Получилось! Я взглянул назад, а там стоит та высота, окружённая толстым слоем тумана.

  Из Вьетнама я вылетел шестого июня, дома был восьмого. И вдруг обнаружил, что стою в час или два ночи у базы ВВС 'Окленд' в зелёной повседневной форме. И уже не в армии.

  Жаль, не мог я пойти в казарму или в какое-нибудь подразделение подрывников - устроиться, расслабиться, поболтать с теми, кто меня бы выслушал и понял, а потом таким вот образом распрощаться с армией. Жаль, что вышло всё так резко, потому что я от этого реально охерел. Я ведь не просто оставлял позади жизнь, полную невзгод, я ведь ещё оставлял позади уклад той жизни, в соответствии с которым жил почти три года. И вдруг - раз! - и я уже в самолёте, в Чикаго лечу. Аэропорт О'Хэйр.

  Я собирался взять в прокате машину и ехать домой. Я вспоминал, как летал на самолёте от Форта-Райли до О'Хэйр, когда навещал родителей. И тут я подумал: 'А ведь это последний раз, когда снова приходится так лететь'. Сплошное разочарование вышло. В аэропорту меня никто не встретил. Никто не знал, что я еду домой.