"Я у себя одна", или Веретено Василисы - Михайлова Екатерина Львовна - Страница 86

Вспоминается одна старая работа — уж лет семь тому будет... Героиня, Алина, в тот период переживала сильное чувство вины — по-глупому сго­ряча изменила мужу, а он так ей доверял, а дети теперь выглядят живым упреком, а дома стало так тревожно... И чего мы только ни делали: выка­пывали корни чувства вины где-то в детстве, рассматривали практический аспект вопроса (признаваться или не признаваться, то есть), анализирова­ли причины самой "роковой страсти"... Все без толку: заплаканная Алина все равно вязла и тонула в своей вине, как в болоте. И тут одна ее фра­за — "Может быть, когда-нибудь я посмотрю на это иначе" — подсказала простое действие. Совсем простое.

—  Аля, ты жить собираешься долго?

—  

Вроде да.

(Смотрит несколько обалдело, поскольку продолжи­тельность ее жизни нашим предметом никак не являлась.)

—   Ну, выбери место для себя старенькой. Алина Станиславовна, Вам сколько лет? Девяносто-то есть?

(Смеется! Черт побери, за час с лишним первый раз смеется!)

—  Да нет, я еще молодая, восемьдесят шесть всего.

—  Что Вы скажете вот этим молодым женщинам о жизни — у Вас такой опыт...

—  Девочки, все проходит. Берегите себя, любите своих близких, пу­тешествуйте, читайте. Не зацикливайтесь на болезнях — их от этого меньше не будет. И не бойтесь стареть — в моем возрасте можно найти в жизни массу удовольствий, которые и вы оцените со временем.

—  Алина Станиславовна, строго по секрету: а в молодые годы Вы были строгой и неприступной или легкомысленной?

—   Ох, милая, честно говоря, гуляла.

—   Ну и как?

—   Ох, и хорошо...

Засмеялась опять — и вся группа просто зашлась от хохота — сняла с го­ловы платочек, на ходу подобранный в качестве знака "возрастной роли", вернулась в свой двадцатисемилетний возраст. Глаза почему-то просохли, а дело пошло: из бесконечно далекой перспективы удалось принять то, что без этой прогулки в старость разглядеть в себе никак не получалось.

Да, так о чем это я? А, о старости. О страшной, отталкивающей и все такое прочее:

"На самом деле страх перед скелетом совсем не страх смерти. Человек, к стыду своему и славе, не так страшится смерти, как унижения. А скелет напоминает ему, что внутри он бесстыдно смешон и довольно уродлив. Не знаю, что тут плохого. [...] Не­скончаемому лету успеха надо напомнить, что звезды смотрят на нас свысока".[52]

Конечно, можно стать подтянутой и модной старухой или плюнуть на все и вообще перестать смотреть в зеркало — но похоже, что дело не в этом. Только взгляд со стороны, без внутреннего обмена ролями придает такое значение неизбежному "обрушению фасада". Если в свое время удалось по­общаться с Бабой-ягой, это как раз не так и важно. Безусловно, оконча­тельная и бесповоротная — это вам не кризис среднего возраста! — утрата физической привлекательности существенна. Радоваться тут вроде бы не­чему: это в сорок "старость не радость" звучит кокетливо, а в семьдесят — уже просто констатацией факта. Но, несмотря на "гречку" на руках и седые волоски на подбородке, старые женщины не перестают быть женщинами.

Не такая банальная мысль, как может показаться. Я не о привычке прихо­рашиваться или пожизненной склонности к французским духам, не о чув­ствительности к мужскому вниманию — не об остатках грима женской роли. Эта игра с настоящими ставками сыграна много раньше: теперь она уже не определяет поступков, решений и судьбы, поэтому может честно занять место именно игры. Более того: именно тогда, когда невозможно больше

функционировать

как женщина, никто и ничто не отнимет воз­можность ею

быть.

Не наблюдателю судить. Для него ты уже не женщи­на — возможно, это и есть наш шанс хотя бы теперь узнать, что это такое?

И, кажется, нас снова ожидают интереснейшие открытия. Только для этого придется пустить в оборот все капиталы, нажитые за предыдущую жизнь — иначе не отбиться от страхов и стереотипов. Позвольте поде­литься некоторыми наблюдениями, сделанными в группах и "в поле". Пер­вое и главное, чего боятся женщины, — это физическая беспомощность и зависимость от других людей. "Быть в тягость" для пожилых — такое же пугало, как страх отвержения у детей и подростков. Естественно, защиты и способы перехитрить это пугало будут примерно такими же, какие исправ­но работали всю жизнь. Властная старуха, у которой ходят по струнке даже те, кто в принципе не обязан это делать, — прямая наследница девоч­ки, которая когда-то решила, что только тотальный контроль гарантирует хоть какую-то безопасность. Семидесятилетняя мастерица эмоционального шантажа — "Ты разговариваешь со мной так, что у меня поднялось давле­ние" — тоже натягивает тонкие нити долга и вины не впервые. И под­черкнуто независимая героическая бабушка, никогда и ни на что не жалу­ющаяся, в старости разыгрывает все ту же пьесу своей жизни под названи­ем "Обойдусь". После смерти выяснится, что родные у нее были и давным-давно предлагали помощь, только не на ее условиях, — а она не в состоя­нии была платить столь высокую "цену".

Условия нашей жизни на памяти последних поколений были таковы, что дети долго зависели от родителей — жили вместе, получали подзатыльни­ки и подачки, мечтали о разъезде и все равно никуда не девались. Родите­ли же, преимущественно женщины, довольно рано начинали зависеть от детей, преимущественно от дочерей. Норма, молва, стереотип бытового со­знания — как хотите назовите — требует во второй половине жизни ухода за престарелой матерью: свои дети подросли — готовься, милая. Деться, как правило, было некуда. Нанять — некого. Решались эти проблемы по-разному: с любовью и без, жертвенно и убийственно, за счет собственных распадающихся браков и за государственный счет: "Сдала мать в богадель­ню, чего от нее еще ждать". Тяжело решались, надрывно. Так что страх пе­ред своей возможной будущей беспомощностью имеет опору в невеселом опыте множества других женщин. Интересно, что первые уколы острого, леденящего душу ужаса перед физической несостоятельностью многие женщины впервые ощущают во время беременности — "на сносях", когда уже тяжело ходить и нагибаться. Вроде бы ничего общего, так чего пугает­ся эта молодая здоровая баба? А все ее же, зависимости в других "предла­гаемых обстоятельствах": "Я впервые подумала о старости как о своем бу­дущем. Лестницы, тяжелые двери, падающие чашки — а сама поднять не можешь, убрать не можешь. Или будешь это делать целый час. Мне сейчас помогают, у меня есть муж и мама. Моей неуклюжести умиляются: уточка, говорят, шарик. А тогда?".

"Чармиан пробралась в библиотеку и понемногу разожгла угас­ший камин. Наклоняться ей было трудно, и она посидела в крес­ле. Пора бы уже и чай пить, самое время. [...] Чармиан вдруг по­чувствовала восторг и трепетание. Неужели она сама приготовит чай? Да, попробует. Чайник был тяжеловат. Наполовину напол­ненный, он стал еще тяжелее. И затрясся у нее в руке, болезнен­но оттягивая тощую, крупно испятнанную старческую кисть. Все-таки она подняла его и поставила на конфорку. [...] Она ощущала в себе силу и бесстрашие"[53].

Это бесконечно долго, но самостоятельно готовит себе настоящий англий­ский крепкий чай все та же старая дама из романа Мюриэл Спарк. Я со­кратила описание раз в семь, хотя оно прекрасно своей детальностью: каждое простое действие совершается, как восхождение на Фудзияму; все то, что раньше делалось "на автомате" и не стоило ничего, становится бесценным. Старой леди важно побыть одной и самой сделать себе чай. Она побеждает не только свои трясущиеся руки и коварный чайник — и главным образом не их.