Пасьянс на красной масти - Шелестов Кирилл - Страница 37

— Три раза надо. — Я решил встать на страже семейных ценностей. Тем более, что мне самому приезд жены не грозил.

Храповицкий кивнул с безнадежной покорностью.

— Раз в неделю мутиться надо? Я имею в виду, с посторонними телками? — На сей раз голос его зазвучал непререкаемо. Как будто я попросил его отменить совещания по понедельникам.

— Не обсуждается, — подтвердил я.

— И что остается? — подытожил Храповицкий. — Кот наплакал. Утренние объезды. Вечерние объезды. — По мере перечисления предстоящих страданий голос его угасал. — Катера. Спортивный зал. Егорка с его проблемами. Из всех моих баб Егорка, между прочим, самая тяжелая. На работе, кстати, желательно хоть иногда появляться. Короче, или погибать во цвете лет. Или… — Он выдержал паузу. Я затаил дыхание.

— Маринку — пинком под зад! — неожиданно заключил он.

Теперь все стало понятно. Я не считал себя вправе давать оценки образу действий Храповицкого в отношении любимых женщин. Возможно, пинок под зад во всех семьях шефа был обычной воспитательной мерой. Но то, что сейчас его предстояло получить именно Марине, меня возмутило до глубины души.

Марина мне нравилась больше всех остальных подруг Храповицкого. Она была отнюдь не глупа, к тому же не боялась с ним спорить, поскольку встречались они уже семь лет, и она помнила его в ту далекую пору, когда он не был еще великим и могучим Храповицким, а был другим Храповицким. Так сказать, попроще.

Ее главная проблема заключалась в том, что ей уже исполнилось тридцать два, то есть, по нашим меркам, она давно перешагнула черту пенсионного возраста. Ей полагалось умеренное содержание, надбавка за выслугу лет, в виде дома, и постельный режим без мужчин. Последнее время мне не раз приходилось отстаивать необходимость ее присутствия в жизни Храповицкого.

Храповицкий знал о моих симпатиях и понимал, что подобное обращение с Мариной я не одобрю. Вероятно, поэтому он и притащился сам. Если бы речь шла о ком-то еще, вопрос мы бы с ним решили по телефону.

— Марину нельзя! — горячо воскликнул я. — Давай кого-то еще!

— А кого, кроме нее? — возразил Храповицкий, разводя руками. — Олесю-то, считай, мы и так увольняем. Остается Оксана, Лена да жена. У меня, по-твоему, армия, что ли? — Вопрос прозвучал не очень последовательно, но это его не волновало. — У меня их раз-два и обчелся. Все, вроде, при деле! Выходит, только Маринку! Я уже все продумал. Я сегодня ей сообщу, что ее видели с каким-то мужчиной. Устрою допрос. Сцена ревности и прочая ерунда. Можно даже сказать, что это ты ее видел. Так убедительнее будет. Ты же ей друг.

— Ну уж нет! — Я даже вскочил.

— А почему нет-то? — обиделся Храповицкий. — Ты что, ради меня соврать не можешь?

— Я не стану на нее наговаривать! — вспылил я.

— Ну, ладно, — примирительно заметил Храповицкий. — Чего раскричался! Ну, пусть не ты. В конце концов, не так уж важно. В общем, на всякий случай, будь сегодня вечером дома. Я позвоню тебе, расскажу.

И он двинулся к двери. Его походка вдруг стала танцующей. И тут до меня дошло. Нехитрый капкан, поставленный мне Храповицким, заключался в его наглом предложении о том, чтобы источником клеветы на Марину выступил именно я. Он не сомневался, что я не стерплю. И я, конечно, вспылил и попал в его ловушку. Уступив мне в отношении способа отправления в отставку Марины, он добился того, что жертвой его коварства осталась именно она. А не другая.

— Ну и гад же ты, Вова! — произнес я ему вслед с чувством.

Храповицкий, не оборачиваясь, помахал мне в дверях рукой.

2

Ирина все-таки позвонила. В ту же пятницу, после обеда. С нашей встречи прошло целых три дня. Я считал. И не сомневался в том, что она тоже считает. Еще ничего не началось, но мы уже вступили в войну характеров, самую утомительную и глупую из всех возможных войн.

Нелепость ее заключается в том, что если ты борешься за любимого человека, то борешься с собой. А если ты начинаешь воевать с любимым человеком, то воюешь не за любовь, а за свое больное самолюбие. Надеюсь, я когда-нибудь пойму, почему, зная все, я, тем не менее, каждый раз ввязываюсь в это дурацкое противостояние.

— Ты можешь приехать? — сразу спросила она. Голос ее звучал подавленно.

— Конечно, — не задумываясь, ответил я, холодея от дурного предчувствия.

— Прямо сейчас, — настаивала она.

— Выезжаю, — коротко ответил я.

— Я буду ждать тебя во «Фламинго», — сказала она и положила трубку.

Она не уточнила времени встречи, а я не стал спрашивать. Когда двое азартных людей всерьез берутся сломать друг другу жизнь, в котором часу они к этому приступят, не имеет значения. Это может быть важно лишь потом. Для патологоанатома.

По трассе я мчался так, что даже Гоша, который любое движение медленнее ста двадцати километров в час считал потерей человеческого достоинства, сидел молча и неодобрительно качал головой.

Застрял я уже почти в центре Нижне-Уральска. На главной дороге города образовалась чудовищная пробка. Не меньше сотни автомобилей, беспорядочно сбившись в кучу и наглухо перекрыв полосу встречного движения, стояли и надрывно гудели. У нескольких были открыты капоты, видимо, двигатели, не выдержав, закипели. Водители, выскочив наружу, отчаянно матерились. Пробиться не было никакой возможности.

Мы тоже вышли. Поперек улицы, блокируя движение в обоих направлениях, стояла толпа людей с плакатами. В основном это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Виднелись, впрочем, и мужчины, но их было гораздо меньше и, как правило, старики. Всего тут маялось человек двести-триста, во всяком случае, мне так показалось.

Одурев от жары, духоты и пыли, они что-то злобно выкрикивали наседавшим на них водителям. Дети пищали. Водители ругались в ответ и размахивали руками. Все шло к потасовке.

Среди разгоряченных, потных людей шныряли журналисты с камерами. Чуть поодаль переминалась милиция, безнадежно уговаривая народ разойтись и не решаясь пустить в ход дубинки.

Предводительствовал толпой безногий пожилой инвалид в грязной майке. Он перекатывался в своей коляске с места на место, подбадривая пикетчиков воинственными лозунгами и изливая на водителей потоки брани. Он ощущал себя вождем обездоленных масс, и это был его звездный час. Его запавшие глаза неистово сверкали на худом, морщинистом лице.

Бить его, впрочем, не поднималась рука, хотя он напрашивался.

Я скользнул взглядом по плакатам. «Мы — не свиньи!», «Не можем жить в грязи!», «Чиновники хуже фашистов!» Первые ряды держали транспарант с надписью: «Силкин, иди чистить нашу канализацию!»

— Что случилось-то? — спросил Гоша, ловя за шиворот юркого оператора с камерой, озабоченно пробегавшего мимо.

— Да в Старозаводском районе воду отключили! — с радостным возбуждением откликнулся он.

— Горячую, что ли? — изумленно спросил Гоша. Каждый год в Нижне-Уральске, как и по всей стране, на лето обычно отключали горячую воду в связи с ремонтом труб. Так велось со времен Ивана Грозного, и непонятно, чему тут было возмущаться.

— Да нет, всякую, — пояснил парень. — Какая-то у них там авария случилась. Тысяч пятьдесят жителей без воды осталось. Ни умыться, ни в туалет сходить.

— Давно? — уточнил Гоша.

— Третий день! — В голосе парня звучало непонятное торжество. — Представляешь, целые кварталы загибаются!

Он вывернулся из Гошиных рук и исчез в толпе.

— Мы-то тут при чем?! — возмущались между тем водители. — Мы, что ли, у вас воду забираем?!

— А кто же еще, как не вы! — надрывался инвалид. — Вы вона на машинах ездите, значит, с вашим Силкиным вместе воруете! А на народные страдания плевать хотели. Хоть мы тута все от грязи подохнем!

— Уйди с дороги, псина! — рявкнул на инвалида широкоплечий детина в прилипшей от пота к спине клетчатой рубашке. — Уйди, а то башку сверну!

Он даже замахнулся на инвалида кулаком. Тот словно только этого и ждал.