Большие пожары - Аросев Александр Яковлевич - Страница 33

Сарочка указала в темноту, и там, у косых ворот, как бы выросла скамейка. Надо садиться. Сарочка вспомнила, с кем раньше она сидела здесь, и начала дергаться, дрожать и осуждать себя за это:

— Я положительно не владею нервами. Всю трясет, а?

Ваня мялся, не зная, что сказать. Она взяла его руку, положила на себя, и он ощутил пальцами тепло плотного овала руки выше локтя.

— Слышите? — шепнула Сарочка. — Меня это положительно из себя выводит. Так хочется поговорить, а эта противная дрожь… Вы понимаете меня?

Ваня дакнул, отстранил руку, но Сарочка задержала ее:

— Нет, не отнимайте, прошу вас… Может быть, я так успокоюсь.

Ваня перекосил рот. — «Чего она крутит?» — и заговорил о пожарах, о том, что его и Величко выбрали на съезд, что он заедет в Москву, увидит там златогорских ребят и Ленина в мавзолее. Сарочка соглашалась, одобряла, а когда он умолк, подалась к нему и резко поймала другую руку:

— Давайте силами меряться. Подниму я вас или нет? Вот давайте…

— Да, что вы, товарищ Мебель, постойте, — запротестовал Ваня, но Сарочка обхватила его руками и, всхохотнув, задышала в щеку: — Нет, нет, боюсь, что не подниму… Вы такой сильный…

«Буза», — решил Ваня, порываясь встать. Сарочка удержала его, сдернула кепку, положила на его голову руку и удивилась:

— Да у вас мягкие волосы? Погодите, вам тоже холодно? Нет? Так чего же вы дрожите? О-о, вам холодно, но вы стесняетесь, погодите…

Сарочка обняла Ваню, прижала его к своему боку и, шепнув:

— Так теплее? — залепетала дразнящий вздор.

Лепетать она его умела не хуже пустых книжек:

— Забыться бы так, на миг улететь из этой жизни с ее дрязгами, стать богом. Ты такой, вы такой, мой…

Губку с усиками свела дрожь. Сарочка хищно вжала в свои губы Ванин рот и как-то чудно провела языком по его губам. Это ожгло Ваню. В руки его ринулась жадная цепкость, глаза ослепли, уши заткнул шум крови. Он уже прикипал к Сарочке и летел с нею в туман. Ему же начинало чудиться, что сейчас и он и она будут управлять и ветром, и вспышками пожарища, и далекими звездами, и чернотою ночи над степью, и далекими фонарями завода.

Сарочка прихватила зубами кожу на его шее, мыча и всхохатывая, схватила его руки и начала тискать их к своей груди, к бокам, Ваня потерял легкость, и в мозгу его встала дикая, едкая мысль о том, что рядом с ним веками выхоленная Сарочка, что в студне ее больших егозливых лопаток, в дрожи готовых выпрыгнуть наружу грудей, в набегающей в хохоток визготе, в остроте зубов, в юркости и запахе разнузданного языка таится какой-то яд. Мысль эта ошеломила его: он не будет управлять ветрами, звездами и тьмой. Он вспыхнул, как бы залил мозг туманом, обнял Сарочку и ухнул лицом к ее груди, в идущий из-под кофты одуряющий запах.

Сарочка взметнулась, взвизгнула, уронила шапочку, волосы и села ему на колени. Под ее тяжестью, от щекотного, торопящего шопота, дикая, едкая мысль вновь всклубилась в Ване и обдала его сердце оторопью. Он вдруг ощутил, что рядом огонь, что он вот-вот вспыхнет и от него останется место, куда будут плевать. Он резко дернулся, столкнул с колен Сарочку, перешагнул через нее и, приподняв руки, как бы пробиваясь сквозь пламя, чад и дым, побежал на огни фонарей.

Земля под ногами вдруг стала золотой, мрак прыгнул с нее к горизонту, и ослепленный Ваня, как днем, увидел завод, рабочий поселок в мачтах радио и метлы тополей дачного поселка. Ощущение рук Сарочки, запах ее рта вмиг слетел с него: «Опять пожар?» Не успел он понять, в какой части города горит, как из ближайшей улицы с похожим на заливчатый лай набатом донеслись крики:

— А-а-а! Держи! Забегай! Га-га-га!

Ване представилось, что он сейчас увидит бегущую Сарочку, но, вместо нее, из улицы выбежал мужчина и метнулся в степь. Полы его не то пальто, не то плаща развевались, падавшая от него на багровую землю огромная тень, казалось, подвывала набату. Он подпрыгивал и за ручку на отлете держал небольшой ящик. Ваня ринулся ему наперерез. Пожарище застлал дым, степь покрылась тьмою, и высыпавшая из улицы погоня ослепла и рассыпалась вдоль крайних домов. Ваня махал руками, звал, но набат и ветер отбрасывали его крики, и он с досадой: «Уйдет, пока буду свататься», погнался один.

Затихающее дымное пожарище гнало на степь толпы теней. Убегавший пропадал в них, но Ваня вновь и вновь находил его и радостно стучал сердцем: «Врешь, догоню». Ему уже рисовалось, как с завода выбегут дежурные, как убегающий метнется назад, на него, как он схватит его, поведет в контору завода, вызовет ЗУР и сдаст:

— Нате, черти волосатые.

Убегавший, должно быть, рисовал себе, как Ваня сдаст его агентам ЗУР'а, и неожиданно повернул к задней стороне завода. «Ах, ты хитрюга!» — ахнул Ваня. Задний заводской двор пуст, за углом завода заросли бурьяна и полыни, в зарослях рвы, за ними ямы, за ямами балка. А пожар уже тускнел, угасал, тьма плотнела. «Уйдет, уйдет»…

Ваня вогнал в бег последние силы, но угол забора был уже вот, почти рядом. Ваня в ярости поднял повернувшийся под ногу камень, закричал: — Стой! Стой! — кинул его и попал в ящик.

Ящик зарокотал, оглушающе охнул и Ваню швырнуло назад. Кружась, он хватался за землю и, теряя сознание, похолодел: в воздухе кружилось пальто убегавшего, из-под пальто роями выпархивали ослепительные огни, неслись на угол заводского забора и тот ярко, как бумага, вспыхнул.

…Очнулся Ваня на ворохе бурьяна. Угол забора будто скосило. Рабочие, сверкая в свете зари лопатами, выкапывали обгоревшие столбы и вкапывали новые. Рядом, посвистывая носом, спал милиционер.

— Завод-то уцелел, товарищ снигирь? — хлопнул его по плечу Ваня.

Испуганный милиционер забормотал что-то, но Ваня не слушал его и недоумевающе пучил глаза: перед ним лежало то самое прорезиненное пальто, которое после взрыва ящика кружилось в воздухе. Он сдернул его с бурьяна, метнулся к рабочим, но милиционер задержал его:

— Куда? Стой!!

— Как это стой?!

— А так!

На шум подошли рабочие, и Ваня, вырываясь из рук милиционера, спросил:

— А где тот, что в этом пальте был?

— Да это ж пальто твое!

— Мое?

— А чье же?

Ваня покраснел, заговорил о том, что было с ним ночью, замахал руками, но Клим Величко дернул его сзади за пиджак и оборвал:

— Заткни балалайку, едят тебя мухи! Катись скорей в город, коли знаешь что! Может, доищутся, на чьих чортовых плечах болталась эта хламида. Та крутись-вертись: нам завтра ехать! Слышь?!

Из-за земли молодым светом брызнуло солнце. Рабочие, прикрывая глаза, глядели на удаляющихся Ваню, милиционера и качали головами:

— Н-ну, дела-а-а. Чертовщина прямо!

Н. ЛЯШКО

Алексей ТОЛСТОЙ

Глава XVII. Бабочки

Боже ты мой, чего только не наворотили шестнадцать авторов! У читателя голова кругом идет. «Сбились! — думает он, — завязли, засыпались, сами уж не знают, как распутать сумасшедшую историю с пожарами, бабочками, переодеваниями, двойниками, убийствами, прыжками в окно…» и так далее.

Например: при чем в этой истории Пантелеймон Иванович Кулаков? Или — кто такой, на самом деле, Струк? Для каких адских замыслов привлечена к делу несчастная актриса Дина Каменецкая, она же Элита, она же…? Много, очень много неясного. Что знает паралитик Иван Иванович Кулаков, попавший за свое знание в сумасшедший дом? Какие его отношения были к погибшей Ленке-Вздох? О чем совещались за коньячком Пантелеймон Кулаков и Струк? О чем говорили они с Ленкой?

Кто такой Куковеров (настоящий), выдвинувшийся как будто на первый план в романе? Или что это за таинственная, неуловимая личность (в прорезиненном пальто), со рваным ухом и зверским подбородком? Уж не в нем ли главный центр романа? Не он ли говорил с Элитой Струк по телефону из редакции «Красного Златогорья»? Не он ли, намяв бока Берлоге и лишив его самого дорогого на свете — самопишущего пера, — засадил его посредством какой-то еще не вскрытой интриги в сумасшедший дом к Ивану Кулакову и несчастному Варвию?