Лунные ночи - Калинин Анатолий Вениаминович - Страница 7

— Что ж, это справедливо. — Он подошел к большой карте области, занявшей стену кабинета. — Покажите мне ваш район.

Когда Еремин стал показывать, он то и дело перебивал его, не довольствуясь общими объяснениями:

— Это, закрашенное зеленым, что?

— Сады.

— Какие?

— Виноградные.

— А что посветлее?

— Займища. Заливной луг, — пояснял Еремин.

— Где же вы хлеб сеете?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— На правом берегу. — Еремин водил по карте пальцем.

— Много?

— Всей пахотной земли у нас в районе сорок шесть тысяч гектаров.

— Так это же золотое дно! — воскликнул Тарасов. — Целый комплекс: пшеница, виноград и такие перспективы для животноводства. — Отрываясь от карты, он повернулся к грузному мужчине, который, слушая их разговор, все время наблюдал за ними внимательными глазами. — По-моему, Сергей Иванович, это как раз то, что вы искали.

Мужчина промолчал.

— Да, это могло бы стать золотым дном, — заметил Еремин.

— Что же мешает? — быстро спросил Тарасов.

— Планирование, — сказал Еремин.

Он невольно обратил внимание не столько на то, как отнесся к этому Тарасов, сколько на то, какое впечатление произвели его слова на незнакомого мужчину, который так и подался на своем стуле вперед, и серые, точно бы лохматые от густых ресниц глаза его впились в Еремина.

— До сих пор я всегда думал, что планирование помогает, — сказал Тарасов.

— Я имею в виду то планирование, которое связывает по рукам и ногам колхозы.

— Расскажите, пожалуйста, нам об этом подробнее, — попросил Тарасов.

Помощник секретаря обкома — все тот же малый со светло-голубыми глазами, — который за эти полтора часа, пока Еремин был на приеме, несколько раз заглядывал в кабинет, всякий раз с удивлением заставал одно и то же: в кабинете говорил один Еремин, говорил громко, свободно, и, как заключил помощник, чересчур свободно, а Тарасов и мужчина, приехавший вчера из Москвы, молча его слушали, и притом с таким видом, точно им никогда не приходилось слушать ничего более интересного. Больше того, помощник видел, как посетитель, обыкновенный секретарь райкома, вставал с места и, нисколько не смущаясь тем, что он на приеме у секретаря обкома, начинал ходить взад и вперед по кабинету и даже повышал голос. Со стороны могло показаться, что не он, а Тарасов у него на приеме.

Помощнику, который привык, что в этом кабинете мог разговаривать так громко только один человек — хозяин этого кабинета, становилось немного не по себе, и, постояв на пороге, он тихонько прикрывал дверь.

Еремин же, рассказывая о том, о чем он так давно думал и что так хорошо знал, и нередко сердито возражая на замечания и вопросы Тарасова, нисколько не задумывался над тем, что его ответы могут быть восприняты как резкие или нравоучительные. Если бы он сам смог в это время посмотреть на себя со стороны, он бы страшно поразился, откуда у него, обычно досадующего на себя за непреодолимую застенчивость, взялись и эта уверенность, и свобода в обращении с людьми старше его не только по возрасту, но и по положению, и естественная непринужденность жестов и речи.

И, лишь умолкнув, он вдруг смутился. Наклонив голову, сидел в кресле. Его вывели из этого состояния слова Тарасова:

— Что можно сказать? Одно: высказанный вами общий принцип, что планирование должно быть направлено не на сковывание, а на развязывание инициативы и местных возможностей, по-моему, безусловно, правилен. А по-вашему, Сергей Иванович? — повернулся он к третьему, молчаливому участнику этой сцены.

— И по-моему, — последовал ответ.

— Но даже самый правильный принцип только тогда можно признать окончательно правильным, когда он опирается на конкретные предпосылки. К сожалению, они мне еще не известны. Я с ними еще не знаком. Вы говорите, что написали об этом в своей докладной на имя Семенова?

— Месяц назад.

Тарасов позвонил, вошел помощник.

— Докладная записка товарища Еремина у вас?

Помощник внимательно посмотрел на Еремина, пошевелил светлыми бровями и вспомнил:

— Я ее по указанию Федора Лукича в областное управление сельского хозяйства переслал.

— Сегодня же затребуйте ее обратно, — распорядился Тарасов. И, проводив взглядом широкую, статную спину помощника, предупреждающе сказал Еремину: — Однако неделю, десять дней, чтобы изучить этот вопрос и определить первые меры, я надеюсь у вас получить…

— Времени у нас совсем мало осталось, — осторожно напомнил Еремин.

— Я думал, что для первого знакомства вы будете снисходительнее, — засмеялся Тарасов. — Не кажется ли вам, Сергей Иванович, — во второй или в третий раз обратился он к сидевшему у подоконника мужчине, — что это и есть как раз то, что вы ищете? И район интересный, и люди, видимо, не хотят мириться с обычным, так сказать, средним уровнем. Почему бы вам для начала не поехать с товарищем Ереминым, не познакомиться с людьми, с колхозами? — И, должно быть читая на лице у Еремина недоумение, он спохватился: — Извините меня, я, кажется, так еще и не догадался вас познакомить. Это Сергей Иванович Михайлов, — назвал он грузного мужчину, — мой станичный земляк и однокашник. В комсомол тоже в одном году вступали. — И он вопросительно посмотрел на Михайлова; помнит или не помнит?

— В двадцать девятом. На курсах трактористов, — уточнил Михайлов.

— Я уже сказал, что мне сегодня везет на встречи, — поворачиваясь к Еремину, с удовлетворением продолжал Тарасов. — С самого тридцать третьего года не встречались, и я долго не знал, что это пишет книжки о трактористах тот самый Михайлов. — Смягчая свои слова, он с улыбкой взглянул на Михайлова. — Потом узнал, что писатель из него получился примерно такой же, как и из меня партработник: кочевой. До войны колесил по стране и после войны продолжает: Кубань, Украина, кажется, Сибирь…

— Урал, — поправил Михайлов.

— Охота к перемене мест… Если бы не она, может быть, и еще не встретились бы. Столкнулись в Москве на аэродроме, оказалось, летим в одно место. — Тарасов развел руками. — Сергея Ивановича потянуло в места, где он когда-то трактористом землю пахал. И, как я понимаю, с перспективой…

— Пока без всякой перспективы, — запротестовал Михайлов.

— Уговариваю осесть у нас в области, — пояснил Тарасов, — пожить два-три года. И пока — безуспешно. Может быть, вы, товарищ Еремин, скорее его уговорите? Покажите ему ваш район, повозите по тем самым степям и лугам, о которых вы нам рассказывали. Пусть послушает, какие здесь люди песни поют. Я этого человека знаю, — смеясь одними глазами, он взглянул на Михайлова, — у него к песням сердце жадное. Может случиться, что и падет жертвой собственной жадности…

«Вот еще накачали на мою шею…» — искоса поглядывая на Михайлова, невесело подумал Еремин. Художественную литературу он любил, но до чего же теперь все это было не ко времени и некстати! И с живым писателем ему впервые в жизни приходилось иметь дело. Слыхал, что писатели — народ капризный и водку пьют, как николаевские солдаты. С ними нужно особого деликатного этикета придерживаться. Надо готовить телятники и свинарники к зиме, а тут вырабатывай этот самый этикет. Вот тебе и любовь к художественной литературе…

Но ему не оставалось ничего другого, как ответить:

— Это можно.

Ему показалось, что при этих словах по губам Михайлова промелькнуло подобие усмешки.

— Вот и спасибо, — обрадовался Тарасов. — Вы когда собираетесь уезжать?

— Утром. Мне еще нужно в Сельхозснаб зайти.

— Значит, вечер у вас свободен?

— Свободен.

— Говорят, сегодня в областном театре идет пьеса местного драматурга, и я ищу компанию. — С лица Еремина он перевел взгляд на лицо Михайлова.

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364031, containerId: 'containerId364031' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');

— Я не возражаю, — сказал Михайлов.

— А я уже и не помню, когда был в театре, — признался Еремин.

Еремин давно уже не был в театре, и мягкий свет больших фонарей у главного входа, билетеры со строгими лицами, тишина и полумрак зрительного зала сразу же ввели его в ту знакомую атмосферу приподнятой праздничности, о которой он нередко вспоминал, живя в станице.