Поединок. Выпуск 3 - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 35

Предел... Слово-то какое. Как выстрел. Как невидимый рубеж, за которым ничего нет: ни деревьев, ни снега, ни этих серых, серых скал.

Кононов попытался приподнять голову, но сил не было. Он увидел лишь пологий откос холма и свой собственный след в снегу, ближние стволы, уступ скалы. «Хочешь уцелеть, — вспомнились слова старшины Звягина, — учись двадцать пять часов в сутки. Вас готовят не к теще на блины». Отготовился, подумал Кононов, отвоевался. Теперь бы сознание не потерять, сделать то, что единственно возможно в его положении: выдернуть чеку из гранаты, отсчитать десять секунд. Сосредоточиться на счете. Ни о чем другом не думать.

С большим трудом он распахнул куртку, просунул к боковому карману руку, нащупал обмороженными пальцами лимонку, кольцо от взрывателя. Замер. Снова вспомнился Звягин, его слова. «В вашей будущей работе, — говорил старшина, — не должно быть встреч с неприятелем». Он так и говорил по-довоенному «с неприятелем», несмотря на то что уже вторую зиму шла война с фашистами. «Вы разведчики, — учил старшина, — главное для вас — не обнаружить себя».

Кононов не выполнил главной заповеди. Не по своей воле, так уж сложились обстоятельства, но от этого не легче. Его обнаружили. «Если тебя все-таки засекли, — говорил Звягин, — сделай невозможное — оторвись». И еще были заповеди: не удалось оторваться от преследователей — передай данные по рации, рацию и шифр уничтожь, как можно дороже отдай свою жизнь.

«Ну что ж, все верно», — думал Кононов, трогая пальцами кольцо взрывателя. Данные он передал. Осталось вытянуть это кольцо.

Он попытался лечь удобнее, повернулся и снова, в который раз, потерял сознание...

Из представления к награждению старшины первой статьи В. Н. Кононова

«...В сложных условиях Крайнего Севера проник в глубину вражеской обороны, добыл сведения, позволившие десанту в решительный час наступления уничтожить ряд особо важных объектов, в том числе...

Старшина первой статьи В. Н. Кононов представляется к награждению посмертно».

Из биографии курсанта В. Н. Кононова

«Я, Кононов Владимир Николаевич, русский, 1924 года рождения, до призыва в армию жил и учился в поселке Озерное Тверской губернии. В 1939 году принят в ряды Ленинского комсомола. В 1940 году избран в состав комсомольского бюро общешкольной комсомольской организации...»

...В детстве Володе здорово повезло — так он считал. Повезло на хорошего человека.

Отца он не помнил. Умер отец от ран гражданской войны. Жили они вдвоем с матерью в собственном доме на окраине поселка. Володя хилым рос, постоянно болел. Сверстники с друзьями, товарищами, а он чуть что — и температурит. И на улицу ни-ни, и все-то один да один. В футбол ни разу не сыграл. Учился еле-еле.

Вот тогда-то ему и повезло. Десятый год как раз пошел. Лето было. У соседки, чахоточной вдовы Анастасии Егоровны Кузовлевой, поселился в тот год необычный человек — Иван Захарович Семушкин. Необычный хотя бы потому, что очень много о нем говорилось в поселке. Докатывалось откуда-то: мальчишкой еще Семушкин за границу попал, жил там много лет. В Москве якобы работал, а вот поди ж ты, к ним в глухомань приехал. Грамотный вроде б, а устроился в артель рядовым сапожником. Неспроста.

Откуда поселковым было знать, что после многолетней напряженной работы человек этот дошел до крайней степени нервного истощения, вернувшись, лечился долго и уже после больницы, санатория, по настоянию врачей, вспомнил свою старую специальность, решил вновь заняться сапожным ремеслом, выбрав для жительства место поспокойнее, поглуше. Не дано было знать всего этого поселковым, вот и пошли разговоры, суды да пересуды.

Впервые о нем заговорили артельные. Край испокон веков сапожным считался. Сапоги здесь во все времена шили добрые. Перекупщики сбывали продукцию в Москве, Петрограде, Нижнем Новгороде... Слава сапожных дел мастеров далеко шла. После семнадцатого года дело хиреть стало. Молодежь, та на стройки двинулась, в большие города на учебу. Старики держались, промысел не бросали. Начальство к ним из района, из области наезжало, так что заказы были. Эти солидные заказчики помогли артель создать.

К появлению в артели нового человека отнеслись сдержанно. Пришел человек, и ладно. Над молодым, может быть, и пошутили бы, а этот в годах был. Дали первую работу — хромовые сапоги шить. Присматривались, как сидит новый человек, как инструментом пользуется. Ничего особенно не заметили. Заговорили о нем после того, как сапоги были готовы. Первым свое слово сказал Александр Николаевич Краснов. Александр Николаевич старый мастер. Не начальник он в артели, но его оценка — закон. Их род Красновых дал лучших мастеров. Так вот Александр Николаевич сам подошел к новому человеку, после того как посмотрел и пощупал работу мастера, что уже было необычно.

— Зовут вас как, простите? — спросил.

— Иван Захарович.

— Вот что я вам, Иван Захарович, скажу. — Александр Николаевич обернулся так, чтобы вся артель слышала. — Руки ваши с душою заодно. Отсюда и красота получается.

Старик сел на свое место, мастера заговорили в том смысле, что такое дело обмыть надо, а поскольку человек еще не наработал, можно складчину устроить. Складчину Семушкин не разрешил, объявив, что деньги у него имеются. И тут он второй раз всех удивил: водку в стакан наливал, чокался, но не пил. Пригубит и поставит. Одно это было необычно. Да еще приметили люди — мастер на Злыдень-озеро зачастил. Дал повод говорить о себе. Поползли по поселку слухи.

Злыдень-озеро испокон веков считалось местом глухим и гиблым. И не зря так считали люди. Озеро не враз водной гладью разливалось, обманчивы были берега: манили зеленью, а попробуй ступи. Не раз у озера и люди пропадали, и скотина. Потому что, если кто попадал в трясину, назад не возвращался. Лишь в одном месте у воды белела песчаная полоса. Над этой полосой высился крутой склон холма. Но чтобы добраться от основания холма до песчаного берега, большое искусство требовалось. Склон холма скатывался в трясину. Трясина тянулась до зарослей чахлого осинника, с которого, собственно, и начинался песчаный берег.

— Человек, ежели он нормальный, рази может на Злыдень-озеро ходить? — резонно спрашивали люди.

Сами же и отвечали, что нет, не может, а ежели ходит, то нечисто все это, и не оборотень ли новый поселенец.

Во все времена в этом болотно-озерном крае, где по весне или в период затяжных летних дождей ни конному не проехать, ни пешему не пройти, людям жилось трудно. Тяжко давался хлеб. Тяжесть объясняли суеверия. Их здесь родилось множество. Верили в чертей, в леших, называли живых ведьм. Точно знали, кто чист, кто нечист — водит дружбу с дьяволом. Рассказывали о превращении людей в зверей, в птиц, о порчах и прочих разностях. За годы Советской власти жизнь в поселке круто изменилась. Советская власть дала людям твердые заработки, напрочь изничтожив перекупщиков и прочих захребетников, но нет-нет да и вспомнят старое, не удержатся, расскажут такое... Да еще на свидетелей сошлются, на тех якобы людей, которые не дадут соврать.

Не к ночи будь упомянута, расскажут, жила в нашем поселке Настасья-странница. Странницей ее прозвали давно, когда ходила она на богомолье в Новый Иерусалим, в Загорск к Сергию преподобному, в Печерскую лавру в Киев, к другим святым местам. Так вот даже такая богомолка, но и та душу свою дьяволу продала. Не буду врать, не знаю, как там у нее в жизни получилось, только перестала она ходить по святым местам. В то же лето предупреждение ей от господа вышло — молния в саду у ней яблоню разворотила. На второй год молния опять в ее сад попала. Сарай сгорел. Да как! Вспыхнул снопом соломенным. Сгорел сарай, а на его месте камень черный объявился. Не простой камень. По ночам от него свист исходил. Ей-богу. И растительность стала выводиться на ее дворе. Деревья, трава, кустик какой — все повысыхало. Дом ее на бугре как раз стоял, веришь — нет, облысела земля. А скотина какая, та, наоборот, в рост пошла. Тут все поняли — сроднилась Настасья с чертом. Сторониться ее начали. Она в отместку залютовала. Высохла к тому времени, ну есть чистая деревяшка суковатая, солнцем выжженная. А как обернется вороной, и пошла... Не приведи господи. На дворе ночь черным-черна, а ей самое раздолье. Летает. Ты видал когда, чтобы птица по ночам летала? То-то. Самые что ни на есть черные ночи выбирала. Скотину во дворах стала изводить. Вскоре и сама сгинула. Пошла на Злыдень-озеро да не вернулась. Со Злыдень-озера и раньше, было дело, не возвращались. Только после Настасьиной гибели над озером в самые-самые ночи, особенно под святые праздники, карканье слышится. Не веришь — сходи. Ты не пойдешь, а он ходит. Нечисто здесь, то-то.