Беспокойная жизнь одинокой женщины (сборник) - Метлицкая Мария - Страница 39

Жена обычно кричала с кухни:

– Не шаркай! Поднимай ноги!

В ванной он долго разглядывал себя в зеркале, мял заросшие седоватой щетиной щеки, оттягивал нижнее веко, вертел головой, потом в одних трусах шел на кухню.

– Надень брюки, – привычно сердилась жена. Она жарила яичницу, на столе стояли хлеб, масло и сыр.

– Ну побрейся, в конце концов, – продолжала она ворчливо.

Он не отвечал и молча резал хлеб. Она вздыхала и ставила перед ним маленькую чугунную сковородку – яичницу он всегда ел прямо с горячей сковороды, привычка с юности. Он вообще был человек привычек, а к старости они стали неотъемлемыми свойствами характера. Что поделаешь, привычка – вторая натура. Жена села напротив с большой чашкой кофе. Она никогда не завтракала. Только пила черный кофе с лимоном – всю жизнь. Тоже привычка.

– Вера опять не в духе, – грустно сказала жена.

Он поднял на нее глаза и в который раз удивился: даже утром она была, как всегда, прибрана и причесана, с подкрашенными губами, в голубом бархатном домашнем костюме.

Его это удивляло. И охота ей? Господи, не-ужели для него старается? Прожевав, он сказал:

– А с чего это ей быть в духе? Лично я ее понимаю.

– Да, – вздохнула жена, – жизнелюбием она – увы! – пошла в тебя.

Дочь была их общей болью – старая дева. Было ей уже под сорок – сухая, замкнутая, раздражительная. И в детстве характер был не сахар, а с годами – что говорить. Вечером приходила с работы – мать все подавала, убирала. Та – ни «спасибо», ни «как дела». Молча вставала из-за стола и уходила к себе. Когда хотели к ней обратиться, то тихо и опасливо стучали в дверь ее комнаты.

– Надо разъезжаться, – настаивал он.

Господи, а как? В наличии была маленькая двушка, практически неделимая. Так и мучились. Дочери досталось все не по справедливости. Точная копия отца – худая, сутулая, с крупным носом и маленьким сухим ртом. В мужском варианте все это было вполне допустимо. Природа явно не расщедрилась, не кинув даже жалкой горстью малую часть материнской красоты, легкости и жизнелюбия. К домашнему устройству жизни она не имела ни малейшего отношения. Все это – стирка, глажка, готовка и закупка продуктов или любая другая помощь матери – ее абсолютно не касалось. Подруг у нее не было. В выходные вообще начинался сущий ад – из своей комнаты она не выходила, отец и мать поочередно крутились у ее двери и робко стучали:

– Вера, поешь, выпей чаю!

Она могла и не ответить. По молодости ее еще пытались за кого-то посватать или просто познакомить с кем-то, но все старания знакомых оказывались напрасными. А с годами рекламировать такой «подарок» было и вовсе нелепо. С одиночеством дочери они со временем смирились, все прекрасно понимая, ни на что не рассчитывая, но боль оставалась болью.

Он молча доел яичницу и тщательно хлебной коркой собрал масло со сковородки.

– Что ты делаешь, ведь самый вред! – возмутилась жена.

– Нам уже все вред, – вздохнул он. – Одним вредом меньше, одним больше. – Он откинулся на стул, забросил ногу на ногу и закурил.

Жена собрала со стола посуду и встала к мойке к нему спиной.

Через плечо небрежно бросила:

– Да, кстати, не волнуйся, завтра я ложусь в больницу.

У него екнуло сердце.

– Что случилось? – испуганно спросил он.

– Да ерунда, просто обследование. В нашем возрасте надо делать обследование, – легко рассмеялась она.

Он резко встал со стула.

– Не говори ерунды. Просто так ты бы в больницу не пошла. Скажи мне правду, что-то серьезное?

– Говорю тебе, пустяки. Ну, желудок болит, поджелудочная барахлит – обычное дело. Витаминчики поколют, рентген сделают.

– А в поликлинике нельзя? – удивился он.

– Да это все сложнее, а так – все сразу и в одном месте. Удобно. Полежу недельку-другую, – деловито и спокойно продолжала она.

– Недельку-другую? – Он снова закурил и начал ходить по кухне. – Скажи правду! – настаивал он.

Жена вытерла руки и устало опустилась на табуретку.

– Я уже все сказала. Вещи я собрала. Проводишь меня?

Наутро он отвез ее в больницу. Немного успокоился – обычная районная больница, терапевтическое отделение, никаких хирургии, онкологии нет, слава богу. Потом приехал домой. Посмотрел телевизор, полистал газеты, открыл холодильник – там все в кастрюльках и баночках на неделю точно. Она все предусмотрела. Без нее и ее вечных хлопот и звуков квартира казалась нежилой: ни шума воды, ни звяканья посуды, ни урчания пылесоса – всего того, что обычно раздражало и мешало. Он лег на диван и уснул. Вечером пришла с работы Вера. Как всегда, все молчком. Открыла холодильник, греть ничего не стала, взяла холодную котлету, запила молоком.

– Поешь нормально, – сказал он.

– Я и так нормально, – бросила дочь.

– Не спросишь, как мать? – Он внимательно посмотрел на нее.

– А что, уже что-то ясно? – холодно осведомилась дочь и вышла из кухни.

«Дрянь неодушевленная», – хотелось крикнуть ей вслед. Сдержался – к этому его планомерно и длительно приучала жена. Дочь – священная корова, критике не подлежит. Несчастное существо, ее можно только жалеть. «Сами сделали урода», – в сердцах подумал он. Какое-то время сидел перед телевизором, щелкая пультом. Немного задержался на политическом ток-шоу, вслух повозмущался откровенному вранью и цинизму присутствующих, полистал журнал, выпил снотворное и погасил свет.

Спал он тревожно и рвано, ночью вставал курить, пил воду на кухне – ну, в общем, все как всегда.

Утром проснулся и удивился тишине. Сегодня он не позволил себе долго валяться, быстро встал, побрился и пошел на кухню. Там он застал следы разгрома после завтрака дочери – на столе вперемешку с хлебными крошками валялись обрезки сыра и колбасы.

– Наказание господне, – ворчал он, убирая со стола.

Потом достал из холодильника кастрюлю с бульоном, погрел его, перелил в термос, завернул в фольгу котлеты и вымыл ветку винограда и яблоки. Дорога в больницу казалась невыносимо долгой. В палате жены не было – на обследовании, объяснила соседка. Он вышел в коридор и сел на стул. Когда появилась жена, то всплеснула руками и начала его ругать:

– Ну что ты шастаешь с утра пораньше, заняться тебе нечем!

Он протянул ей пакет с едой. Она опять заверещала: ничего не надо, здесь всего хватает, может, похудею, дома не получается. Они сидели на диване в коридоре, и он внимательно разглядывал ее. Нет, никаких изменений, слава богу, не похудела, не постарела. Свежа и прибрана, как всегда, даже губы подкрашены.

– Как Вера? – спросила жена.

– Все нормально. – Он делано оживился. – Вчера ужинали вместе, болтали, она очень тревожится за тебя, – вдохновенно врал он. – А утром сделала мне омлет, представляешь?

Жена улыбнулась и недоверчиво качнула головой.

– Ну хорошо, иди! Я пойду посплю. Завтра много процедур. И не волнуйся, живи своей жизнью. Вечером позвоню.

Они поцеловались, и он ушел.

Домой он не поехал, а отправился по старому, такому знакомому и проторенному маршруту, знакомому ему без малого последние двадцать лет. У метро «Динамо» он купил крупные розовые георгины – ее любимые цветы. Ему они не нравились – казались слишком вычурными и какими-то неживыми, что ли. Он вообще не понимал цветов без запаха. Почему-то вспомнилось, что жена любила сирень. Он позвонил в дверь, и она открыла ему – сразу же. Он всегда удивлялся этому.

– Ты что, под дверью стоишь?

– Стою, – серьезно отвечала она. А потом добавляла: – Просто я тебя чую.

Это была чистая правда. Она его чуяла. Роман их начался давно, двадцать лет назад, когда она, еще совсем молодая, двадцатисемилетняя, аспирантка пришла к ним в институт. Все оживились – новое лицо, к тому же вполне хорошенькое. Она была маленького роста, кудрявая и темноглазая, с узкой фигурой подростка – типичная травести. Тот самый тип женщин, которых всегда хочется оберегать и защищать. Желающих оберегать и защищать было множество – тогда еще из их института не начали утекать молодые и перспективные умы. Жили шумно и весело, с шашлыками в Подмосковье на выходные, с капустниками и днями рождения. Жизнь била ключом. Почему она, молодая, хорошенькая и толковая, выбрала его – скупого на комплименты, сдержанного и немногословного, к тому же женатого «сухаря», – для него осталось загадкой и даже тайной. Целый год они боялись поднять друг на друга глаза, старались не обращаться друг к другу даже по делу и вспыхивали, оказавшись неожиданно рядом. Разрешилось все на чьем-то дне рождения, когда после рабочего дня были сдвинуты накрытые белым ватманом столы, и она поставила на стол свою фирменную кулебяку с капустой – длинную, как полено, украшенную косицами из теста. После шумного и, как всегда, веселого празднества он взялся помочь ей донести поднос с грязной посудой в столовую. Поднос не донесли. В длинном, уже темном коридоре они бросились друг к другу нетерпеливо и яростно, неистово гладя друг друга и исступленно целуясь, стоя на осколках бедных общепитовских тарелок. В этот же вечер он оказался у нее дома. Ее муж, архитектор, был в командировке. Жили они вдвоем, без детей, в маленькой однокомнатной кооперативной квартире, построенной родителями. Типичная интеллигентская квартира тех лет: скромная мебель, приличная библиотека, пара толстых журналов у кровати, на столике проигрыватель и стопка пластинок – от Прокофьева до Окуджавы. Она обожала поэзию и часами нараспев читала ему Ахмадулину и Евтушенко. Водила его на Дни поэзии в Лужники, на скрипичные концерты в зал Чайковского. Встречались урывками, днем, сбегая с работы по очереди, с разницей в пятнадцать минут, наивно думая, что никто об их связи не догадывается. Знали, конечно же, все. Но коллеги были людьми интеллигентными – ни ее мужу, ни его жене не донесли. Возникали внезапно разные квартиры – то его друга, убежденного холостяка и бабника, понимающего его ситуацию, то ее сестры или подруги, уехавшей куда-то и оставившей ключи. А однажды она ему объявила, что обращаться за ключами надобность отпала и что теперь он может приходить к ней.