Спасатель. Серые волки - Воронин Андрей Николаевич - Страница 32

– Так, значит, информация в Интернете об умершей тетушке не была уткой?! – поразился Андрей. – Поверить не могу. Вы что же, действительно летели на похороны?

– Да, ктото очень грамотно меня слил, – признал Французов. – Ктото… Впрочем, это уже неважно. Да, я думал, что еще успею раздать долги и попрощаться, но, как видите, не успел. Сначала у меня обнаружили эту опухоль, и я потратил впустую чертову уйму времени, пытаясь от нее избавиться. Потом медицина развела руками, потом мне сообщили, что тетя Варя умерла, и я понял, что, промедлив еще хотя бы день, опоздаю окончательно и бесповоротно. Видимо, изза спешки и произошла утечка информации, в результате которой меня взяли прямо в аэропорту. Тетя Варя завещала мне свой домик в деревне, а я даже не успел вступить во владение наследством. Обидно, что все так неудачно вышло.

– Мда, – сказал Андрей. А что еще он мог сказать?

2

Во что одет Бегунок, в темноте было не разглядеть, но пахло от него крепко и весьма красноречиво – застарелым потом, навозом, соломенной трухой, пылью, мышиным пометом, какойто неприятной кислятиной, а еще – церковным елеем.

– Ты чего, в натуре, в монахи записался? – со смесью удивления и насмешки спросил Кот.

– Тише ты, урод, всех перебудишь! – прошипел Бегунок, позвякивая в потемках какимто железом – похоже, связкой ключей. – Не болтай, чего не понимаешь.

– Так разит ведь, как от попа…

– Причащался, – непонятно пояснил Бегунок. – Ага, есть…

В темноте послышался тихий скрежет, двойной металлический щелчок и осторожный, вороватый лязг отодвинутого тяжелого засова. Негромко скрипнули пудовые кованые петли, и правая створка огромных, как ворота железнодорожного депо, церковных дверей тихонько отошла в сторону. Из образовавшейся щели на выщербленные каменные плиты крыльца упал тусклый отблеск теплящихся внутри лампад, и потянуло тем самым церковным запахом, которым несло от Бегунка, только во сто крат сильнее и без посторонних примесей – навоза и всего прочего.

– А там что? – спросил до сих пор не проронивший ни словечка Уксус. – Вон, светится?..

Сократив доставшуюся от родителей фамилию, во дворе его поначалу звали Вино, но звучало это както не так – недостаточно энергично, что ли, – и это прозвище само собой, незаметно преобразовалось в Уксус, чему немало способствовало неизменно кислое выражение его бледной, как ком непропеченного теста, со смазанными бабьими чертами физиономии.

Обернувшись через плечо, Бегунок посмотрел на слабо освещенное окно на втором этаже ближнего монастырского корпуса – единственного из всех, который был обитаем и вообще пригоден для проживания.

– Келья настоятеля, – сказал он.

– Так…

– Да тихо, я сказал! Устроили тут профсоюзное собрание… Спит он, десятый сон видит. А если не спит, так непременно молится. Но скорее всего, дрыхнет без задних ног. Старый он – столько, в натуре, не живут. На, держи. – Он сунул Коту в руки топор с отполированным прикосновениями мозолистых ладоней, замысловато изогнутым, но на поверку оказавшимся очень удобным топорищем. – Пригодится. Там многое так присобачено, что зубами не оторвешь. Давайте, пацаны, время – деньги. А я погнал в казарму, а то потом кипежа не оберешься – скажут, полночи гдето шарился, рожа уголовная…

– Уж какая есть, – хмыкнул Кот.

– Хорошо устроился, – добавил в спину уходящему Бегунку трусоватый Уксус. – Мы работать, а он спать. Лафа!

Бегунок не ответил – то ли не услышал, то ли решил не тратить время на пустопорожнюю болтовню, – беззвучно растворившись в чернильном мраке ненастной ноябрьской ночи. Кот хотел за него вступиться, сказав, что основную часть работы проделал именно Бегунок – и местность разведал, и наводку дал, не забыл старых корешей, и даже ключ от церкви смастерил по собственноручно изготовленному слепку, – но тоже промолчал, решив не связываться: переговорить Уксуса было делом немыслимым, особенно для него, Кота, и особенно когда Уксус был чемнибудь недоволен. А недоволен он был, считай, постоянно, потому что постоянно трусил.

Стараясь ступать как можно тише, они вошли в храм. На каменных плитах пола, истертых ногами монахов, кости которых давно истлели в здешней скудной землице, за ними оставались грязные следы: чтобы не привлекать внимания, машину пришлось оставить почти в полукилометре от монастыря, а оставшееся расстояние пройти пешком. Полкилометра – пустяк, когда идешь при дневном свете по ровному московскому тротуару. Но темной ночью, под дождем, по непролазной, разъезженной рязанской грязи – это, товарищи солдаты, условия, максимально приближенные к боевым.

Храм был здоровенный, как и сам монастырь, изначально рассчитанный сотни на две, если не на все три, молящихся. Войдя, Уксус сделал правой рукой странное незаконченное движение – похоже, хотел перекреститься. Следуя широко распространившейся в последнее время моде, он годика эдак с восемьдесят седьмого начал похаживать в церковь и даже пытался поститься. Но сейчас его напускная набожность представлялась, мягко говоря, неуместной, и Кот пихнул его локтем в бок: сдурел, что ли?

Немногочисленные лампады почти ничего не освещали, и, чтобы не переломать ноги, Кот включил фонарь. Уксус опустил на пол ворох шуршащих клетчатых баулов и огляделся.

– Ничего себе, – кисло произнес он. – Как же мы все это попрем? Да оно и в машинуто навряд ли влезет…

Он опять был недоволен – как всегда, когда приходилось идти на дело лично, а не отсиживаться в своем тесном, насквозь провонявшем табачищем и затхлой канцелярщиной служебном кабинетике. Но в данном конкретном случае Кот склонялся к тому, чтобы разделить его точку зрения: даже на первый взгляд добра здесь было столько, что втроем не унесешь. Да и машина, дряхлая жигулевская «двойка», даром что универсал, действительно, могла просто не вместить в себя все это добро, а если вместить, то не потянуть.

– Что ты ноешь? – сказал Кот. – Радоваться надо. Бегунокто не соврал: мы с этого дела столько бабок поимеем, сколько тебе и не снилось. Купишь себе должность прокурора района, а может, и всей Москвы… Давай работать, братан. Глаза боятся, а руки делают. Короче, копать от забора до обеда – шагом марш!

Коту тоже было не по себе, и именно поэтому он старался держаться бодрячком. Ему, пусть бывшему, но все ж таки замполиту, не пристало бояться всякой поповщины. Святотатство, кощунство и прочее в том же духе – это все для богомольных старушек и старичков, которые в свое время пожили всласть, набедокурили, нашалили, а теперь, когда сил на то, чтобы куролесить и дальше, уже не осталось, убивают свободное время, замаливая грехи. Прежде библией Кота был моральный кодекс строителя коммунизма; теперь эту библию отменили, на всю страну объявив, что это была филькина грамота, придуманная, чтобы пудрить народу мозги и держать его в узде. Раньше коммунисты то же самое, буквально слово в слово, говорили про религию – вполне обоснованно, аргументированно, точно так же, как все кому не лень нынче макают их самих мордой в дерьмо. Ну, и кому после этого верить? Да никому – вот кому! Одни строили церкви, другие – мавзолеи, одни поклонялись кресту, другие – набитому опилками плешивому чучелу, и при этом и те и другие только о том и думали, как бы им обобрать народ до нитки так, чтобы обобранные этого не заметили и еще благодарили: спасибо вам, благодетели! Тьфу! Короче, грабь награбленное – вот единственная философия, приемлемая на данном этапе исторического развития.

Видя, как энергично Кот претворяет в жизнь этот философский постулат, Уксус тоже слегка приободрился и принялся за дело – сначала вяло, пугливо, с оглядкой, а потом все проворнее, с растущим прямо на глазах энтузиазмом. Закопченные лики святых укоризненно взирали на него с облупившихся, испещренных темными потеками стен, но гром не гремел, молнии не сверкали; ни ментов, ни сторожей, ни сердитых монахов с суковатыми дубинами наперевес поблизости не наблюдалось, и чем дольше сохранялось такое положение вещей, тем заметнее жадность брала верх над трусостью. Клетчатые баулы наполнялись один за другим; старинные литые подсвечники, золотые и серебряные кресты, сверкающие разноцветными камешками оклады, иконы, какието круглые штуковины на цепочках – кадила или как они там называются – грудами, вперемешку ложились в них и утрамбовывались коленом так, что баулы начинали трещать по швам.