Разум и природа - Бейтсон Грегори - Страница 8

Например, с помощью доминантного полушария мы можем воспринимать флаг в качестве своеобразного имени страны или организации, которую он представляет. Но правое полушарие не видит этого различия и считает флаг таинственным образом тождественным тому, что он представляет. Поэтому флаг Соединенных Штатов – это сами Соединенные Штаты. Если кто-то наступит на него, то реакцией на это может быть приступ гнева. И этот гнев не уменьшится, если человеку объяснить отношение между картой и территорией. (В конце концов, тот, кто попирает флаг, точно так же отождествляет его с тем, что он обозначает). Поэтому неизбежно будет возникать множество ситуаций, когда реакция вызывается отнюдь не логическим различием между именем и обозначаемой этим именем вещью.

Любой опыт субъективен. Это всего лишь простое следствие из утверждения, сделанного в разделе 4: образы, которые, как мы думаем, мы «воспринимаем», создаются нашим мозгом.

Важно заметить, что все восприятие – все сознательное восприятие – обладает свойствами образа. Боль где-то расположена. У нее есть начало и конец, она находится в конкретном месте и выделяется на некотором фоне. Все это – элементарные составляющие образа. Когда мне наступают на ногу, я воспринимаю не само это событие, а егообраз, реконструированный из нервных сообщений, дошедших до моего мозга через некоторое время после того, как чья-то нога опустилась на мою. Восприятие внешнего мира всегда опосредовано конкретными органами чувств и нервными путями. В той мере, в какой это происходит, объекты суть мое собственное порождение, и мое восприятие их субъективно, а не объективно.

Однако следует заметить, что очень немногие люди, по крайней мере в западной культуре, сомневаются в объективности таких сенсорных данных, как боль или зрительные образы внешнего мира. Эта иллюзия глубоко заложена в основах нашей цивилизации.

По-видимому, это общее утверждение верно для всего, что происходит между двумя событиями: настройкой (далеко не всегда сознательной) моего органа чувств на источник информации и сознательным извлечением информации из образа, который мое «Я», как мне кажется, видит, слышит, чувствует, ощущает на вкус или запах. Даже боль, несомненно, является сконструированным образом.

Не вызывает сомнений, что люди, ослы и собаки способны сознательно слушать, и даже сознательно поворачивают уши в направлении звука. Что касается зрения, то объект, движущийся на периферии моего поля зрения, привлекает «внимание» (что бы это ни значило), вследствие чего я поворачиваю глаза и даже голову, чтобы его увидеть. Это действие часто бывает сознательным, но иногда оно настолько близко к автоматическому, что происходит незаметно. Часто я сознаю, что повернул голову, но не сознаю, какой именно образ на периферии моего поля зрения заставил меня это сделать. Большое количество информации, воспринимаемой периферийными зонами сетчатки, остается подсознательной – возможно, хотя и не обязательно, в виде образов.

Процессы восприятия нам недоступны; осознаются только результаты, и, конечно, только результаты и требуются. С моей точки зрения, эмпирическая эпистемология основана именно на этих двух общих фактах – на том, что мы не осознаем процесса формирования образов, которые сознательно видим, и что в этих подсознательных процессах используются предпосылки, входящие и в окончательный образ.

Конечно, все мы знаем, что образы, которые мы «видим», на самом деле создаются мозгом или разумом. Но знать это в интеллектуальном смысле – это одно, а понимать, что дело обстоит именно так – это совсем другое. Я отчетливо понял это около тридцати лет назад, в Нью-Йорке, где Адальберт Эймс (младший) демонстрировал свои эксперименты по исследованию того, как мы наделяем свои зрительные образы пространственной глубиной. Эймс был офтальмологом и занимался анизоконией – болезнью, при которой у человека в разных глазах формируются зрительные образы разного размера. Это привело его к изучению субъективных составляющих восприятия глубины. В виду важности этого вопроса, лежащего в самой основе эмпирической или экспериментальной эпистемологии, я расскажу о моем знакомстве с экспериментами Эймса несколько подробнее.

Эймс проводил свои эксперименты в большой, пустой квартире в Нью-Йорке. Насколько я помню, демонстрировалось около пятидесяти экспериментов. Когда я пришел к нему, я был единственным зрителем. Эймс поздоровался со мной и предложил мне познакомиться с серией экспериментов, начиная с первого, а сам отправился работать в маленькую комнату, оборудованную под кабинет. Больше в квартире никакой мебели не было, если не считать двух складных шезлонгов.

Я переходил от одного эксперимента к другому. В каждом из них демонстрировалась какая-нибудь оптическая иллюзия, влияющая на восприятие глубины. Суть всей этой серии экспериментов состояла в том, что наше восприятие глубины определяется пятью основными признаками.

Первый из этих признаков – размер [Вернее было бы сказать: «Первый из этих признаков – сравнение размеров...»], а именно – размер физического образа на сетчатке глаза. Конечно, мы не можем увидеть этого образа, поэтому точнее было бы сказать, что первый признак расстояния – это угол, под которым виден объект. Однако этот угол тоже невозможно увидеть. Может быть, признаком расстояния, воспринимаемым зрительным нервом, служит изменение угла, под которым виден объект [Следует отметить, что не только процесс зрительного восприятия недоступен сознанию – более того, даже простейший акт вИдения не может быть сколько-нибудь удовлетворительно описан средствами словесного языка. В языке нет средств для выражения бессознательных процессов.]. Истинность этого утверждения демонстрировалась с помощью двух воздушных шаров, помещенных в темном месте. Сами шары были освещены одинаково, но воздух мог переходить из одного шара в другой. Шары были неподвижны, но когда один из них раздувался, а другой сжимался, наблюдателю казалось, что раздувающийся шар приближается, а сжимающийся удаляется. Когда воздух переходил из одного шара в другой, казалось, что шары поочередно перемещаются взад и вперед.

Вторым признаком была разница в освещенности. Для демонстрации этого признака размер шаров не менялся и, конечно, они на самом деле не двигались. Менялось только освещение, переходившее с одного шара на другой. Изменение освещенности, подобно изменению размера, создавало впечатление, будто шары поочередно приближаются и удаляются, в зависимости от того, на какой из них падает свет.

Затем на ряде экспериментов показывалось, как эти два признака, размер и яркость, могут действовать друг против друга, приводя к противоречиям. Теперь сжимавшийся шар всегда освещался ярче. Этот комбинированный эксперимент показывал, что одни признаки доминируют над другими.

В тот день демонстрировались следующие признаки: размер, яркость, наложение, бинокулярный параллакс и параллакс, вызванный движениями головы. Этот последний доминировал над всеми другими.

Просмотрев двадцать или тридцать таких демонстраций, я почувствовал, что мне пора отдохнуть, и сел в один из раскладных шезлонгов. Он провалился подо мной. Услышав шум, Эймс вышел, чтобы проверить, все ли в порядке. Затем он остался, чтобы показать мне еще два эксперимента.

Первый был связан с параллаксом [Угол, под которым виден объект, называется параллаксом. – Прим. перев.]. На столе длиной примерно в пять футов находились два объекта: пачка сигарет «Lucky Strike», наколотая на тонкий стержень в нескольких дюймах над поверхностью стола, и коробок спичек, так же укрепленный на тонком стержне в дальнем конце стола.

Эймс попросил меня встать у ближнего края стола и описать, что я вижу, а именно – положение и видимый размер этих двух объектов. (В экспериментах Эймса вначале всегда показывается истина, а затем вызываются иллюзии).