Десятый самозванец - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 9

— А на что тебе сто-то рублев? — удивился старик. — Ты и эти-то деньги не скоро потратишь. Хорошо, ежели к Пасхе. Бумаги в приказе — завались. Перья в октябре покупать — невыгодно. Гусь-то линялый идет, щипаный. И то — мы их в сентябре брали. Ну, чернила там. Так ить чернила-то не водка, пить их, что ли? Вот когда потратишь да расписки с подьячих предъявишь, так и вторую полусотню возьмешь.

— Ну-у, Прохор Степаныч… — заканючил Тимоха, как ребенок, что просит у мамки сладкого петушка на палочке. — Выдал бы, что ли…

— Где ж ты их держать-то будешь? В твоей-то каморе только простой сундук стоит. Моя бы власть, так я тебе не по полста, а только бы по десять рублей давал. А ежели, скажем, украдут их у тебя? Если десять украдут, то ладно, не такая потеря. Да за десять не всякий тать и в камору под замок полезет. А пятьдесят? Кое-кто на такие деньги десять лет прожить сможет.

— Ну, Прохор Степанович, оч-чень надо! — чиркнул Тимофей себя ребром ладони по горлу. — Пятьдесят-то рублев — на подьячих, а еще пятьдесят… Ну, очень! А украдут — так ведь рассчитаюсь, поди. Куда же я денусь-то? Мне что, на правеж охота?

— Это точно, — согласился казначей. — Батогов всыпят да из жалованья вычтут… Купить чего удумал? — поинтересовался догадливый старик, который вроде бы поддался на уговоры.

— Эх, догадливый же ты человек, Прохор Степаныч, — восхитился Тимофей. — Сразу в самое нутро зришь…

— Ну так чего тут непонятного-то? — засмеялся казначей, теперь уж совсем подобревший. — Ну тогда уж скажи — чего покупать-то надумал?

— Да вот дом совсем плох, — закручинился Акундинов. — Весь сырой, со стен течет, гниль кругом. Летом три венца перебрал, оказалось — все надо менять. А за новый сруб сейчас двадцать рублев просят. Ну, сруб купить, да туда-сюда…

— А как возвертать-то будешь? — поинтересовался казначей. — У тебя ж жалованье — тридцать рублев в год.

— Так у Таньки-то у моей от приданого кое-что осталось. Домишко есть в Вологде, от ейного деда-епископа завещанный, — продолжал врать Тимоха. — Много-то за него не дадут, но и десять рублев — деньги. Ну а остальное как-нибудь. Жили же мы раньше на десять рублев в год.

То, что Тимофей был женат на внучке покойного епископа, уже не в первый раз сослужило добрую службу. Казначей, немного подумав, вытащил из сундука еще один мешок.

— Ну — пиши расписку, — сказал старик, закрывая сундук и указывая на стоявшую в углу конторку, где желтели листы самой дешевой бумаги в осьмушку. — Так, мол и так, взял старший подьячий, имярек, сто рублев, в чем — расписуюсь. Ну, сам знаешь, что писать.

Акундинов, старательно нажимая на плохо очиненное перышко, вывел расписку. Плохо чиненное перо брызгало и царапало бумагу. Когда закончил, не удержался и спросил:

— Прохор Степаныч, может, тебе кого из писцов прислать, перо-то очинить? Или давай я сам…

— Иди себе, — махнул рукой старик, — пером-то этим я уже года два пользуюсь. Вот как совсем сносится, так я новое-то и очиню. А пока и старым хорошо.

Акундинов пожал плечами, но вслух говорить ничего не стал. У каждой зверушки — свои игрушки.

Что же, сто рублев есть. Где бы взять еще сто? Пока ничего мудрого в голову не лезло. Потому, к неудовольствию супруги, вернувшись со службы, Тимофей опять пил горькую с постояльцем-собутыльником. Чтобы избежать попреков, мужики снова ушли в чулан. В запале даже не взяли никаких закусок-заедок, поэтому пришлось обойтись рукавом, занюхивая им выпитые чарки. После третьей захотелось выговориться.

— Я ведь, Константин, в кости проигрался, — начал Тимофей. — Вот, думаю, что же теперь и делать-то?

— Много? — искренне обеспокоился друг-приятель и по доброте души предложил: — У меня вроде копеек пять осталось — у Татьяны прибраны. Только свистни — так хоть сейчас и приволоку. А, нет, — оборвал свой порыв Костка, тяжко вздохнув, — пока не приволоку… Пока пьяный — Танька мне денег не даст. Проверено. До завтра придется ждать.

— Пять копеек… — усмехнулся Тимоха, хотя на душе стало слегка теплее. — А двести рублев не хошь?

От изумления Конюхов пролил водку мимо чарки, чего с ним никогда не случалось…

— Скока? — открыл он рот, как рыба на солнцепеке.

— Скока, скока — с куриное коко, — передразнил Акундинов приятеля. — Сколько слышал, двести!

— Ну да ни хрена себе! — выдохнул Костка, грустно посмотрев на лужу. И не поймешь — то ли он друга жалел, то ли водку пролитую… — Да за такие деньги терем боярский поставить можно, да еще на сундуки да коня хватит…

— Слушай-ка, — спросил Тимофей, которому вдруг пришла в голову мысль. — А ты, случаем, не знаешь таких — Федота, что за гостя торгового себя выдает, да цыгана, что кости метает?

— Так как же их не знать? — хмыкнул Конюхов, пытаясь согнать водочную лужу в чарку. — О них, почитай, вся Москва знает. Подбирают мужика побогаче да обыгрывают. Кости-то у них игральные со свинцом внутри. Цыган как ни бросит, ему всегда больше очков выпадет. При цыгане — целая шайка из стрельцов, коих из полков за татьбу да за трусость выгнали, да из теребней кабацких. Ежели кто платить не хочет, так силой заставят.

— А Разбойный приказ как же? — подивился Тимофей, подливая водки.

— А что приказ-то? — усмехнулся Костка, опрокидывая чарку. — Мы же с тобой тоже в приказе Новой четверти служим, а водку мимо казны как продавали, так и продают. А подьячие наши, что должны за водкой да табаком следить, разве денег от целовальников не берут? Стрельцы караульные, ежели поймают кого в кабаке, кто в карты там али в зернь (в кости) играет, то в приказ и сволокут да на дыбе[27] подвесят. Да и то — кого до приказа доведут, а кого и отпустят, если копеечку-другую заплатит. А коли сотнику рубля два-три в месяц платить, так он своих стрельцов и близко к этому кабаку не подпустит. Вот так-то. Ну а даже если кто в приказ пойдет, то что тогда? Федот этот — мужик башковитый. Он все хитро обстряпывает. Либо грамоту заемную подписать заставляют, либо — кабальную грамоту. Поди-ка, поспорь с ими. Был, правда, упрямец один. Он цыгана-то за руку схватил, когда у того кость подменная была со свинцом внутри, да в морду тому и дал. Говорит — не отдам, мол, раз обыграли нечестно. Так поймали его, руки-ноги сломали, глаза выкололи, да и язык отрезали, чтобы не мог не написать, ни рассказать. Люди бают, что милостыню просит теперя на Сивцевом Вражке. Так и то, каждый вечер к нему человечек от цыгана приходит да милостыню-то и отбирает…

— Да, дела! — воскликнул Тимоха.

— А еще люди-то баяли, — продолжал Костка, — что к Федоту людишки разные ходят, ежели дело какое нужно решить. Ну, порешить там кого… Может, знавал ты Муху-великана? Был тут у нас боец наемный.

— Это который на Божьем суде у Расторгуева был? — пытался припомнить Тимоха. — Тот, что дворянского сына Семина изувечил? Помню. Из татар крещеных. Здоровый мужик был — поперек себя шире и кулачищи пудовые. Он тогда Семину всего один разок и врезал, да так, что у того челюсть набок перекосилась.

— А что с ним стало-то, знаешь?

— Вроде зарезали его по пьянке… — пожал плечами Акундинов. — В кабаке будто бы с пьяными ухарями столкнулся, не то с мясниками костромскими, не то с соледобытчиками камскими.

— Как же, по пьянке! — хмыкнул Конюхов. — Его Гаврила Потапков, стольник царский, на Божий суд вместо себя нанял. За десять рублев! Он, Потапков-то, с боярином Троекуровым из-за вотчины поспорил. Будто бы отрезал боярин от его поместья две десятины, что еще пращурам Гаврилиным за службу дадены были. Потапков-то — столбовой дворянин, а какой-то евонный дед при Федоре Иоанновиче окольничим был. Вот схлестнулся он с боярином да челобитную[28] на него написал. Дело-то долгонько разбирали — года два. Уж сколько на том стряпчих да подьячих озолотилось — не счесть! Ну, тогда и захотел Потапков на Божьем суде биться. Нанял он Муху-великана, а боярин, как узнал про то, испужался. Самому-то ему супротив холопа, пусть и бывшего, выходить — честь боярская не позволяла, а нанять кого — так сильнее Мухи на Москве никого не сыщется. Мужик — что на кулачках, что на саблях — лучше всех. Все ж не зря он в боевых холопах у князя Оболенского служил, а за Смоленскую войну ему вольную дали, потому что боярину жизнь спас. Троекуров-то людишек послал к Федоту да двадцать рублев тому заплатил. Так за те деньги Федот своим людишкам-то и шепнул, что следует. Пятеро на Муху-великана и напали. Троих-то он насмерть убил, одного искалечил, а последний исхитрился да нож ему в спину и засадил. Ну, пятого-то он, хоть и полумертвый уже, но задавить сумел. Тело-то Мухино в Яузу бросили. Рыбаки, говорят, вытащили через неделю — он весь раками объеден, только по кресту и узнали!