Десятый самозванец - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 26

— Орет он, потому что мужика твоего убили, — сказал Тимоха, окончательно просыпаясь.

— Как убили? — привстала Маланья на постели. — Когда? Кто?

— Я и убил, — покаялся Тимофей, слегка приподнимаясь. — Ночью пошел в избу да рожон в него и воткнул…

— Тимошенька, да ты что? Ты что же, шутки шуткуешь? — обмерла баба, не зная, верить или не верить.

— Какие там шутки-то, — буркнул Акундинов, просыпаясь и натягивая штаны. — Пойдем, сама увидишь.

Маланья, соскочив с постели, как была в одной рубахе, так и побежала в избу. Там перед телом Прокопа стоял на коленях Костка и выл: «Ой, убили! Ой, убили!» Завидев вошедших, Конюхов бросился на колени и заголосил: «Не я это, не я! Я проснулся, чтобы до ветру сходить, да решил у Проньки зелена вина попросить. Глянь — а он мертвый уже, а из пуза копье торчит!»

Ошалевший от страха мужик бился головой об пол и причитал: «Не я это! Не я!»

— Да знаю, что не ты, — прикрикнул на него Тимофей. — Хватит орать-то!

— Тимоша, да кто же это его убил-то? — спросил Костка, размазывая грязные слезы по бороде.

— Я и убил, — ответил Тимофей, раздумывая, а не дать ли приятелю по шее, чтобы тот не орал?

Маланья, упав рядом с телом мужа, стала кататься по грязному полу, причитая: «Соколик мой ясный! Да на кого же ты меня оставил-то? Да как же мне без тебя жить-то теперь!» С большим трудом рвущуюся и обезумевшую бабу удалось оторвать от трупа и посадить на лавку.

«Всегда так! — подумал Тимоха с досадой. — И худ свой, да не бей при мне! Пока был муж живой, так хуже его не было. А как мертвый, так свет на нем клином сошелся… Эх, бабы!»

Костка, обрадованный тем, что это не он убийца, стал соображать — что делать дальше.

— Тимофей, — строго посмотрел он на друга. — У тебя водка осталась?

— Какая тебе водка? — злобно рыкнул было Акундинов. — И так уж из ушей лезет…

— Это не мне, а ей, — показал тот на бабу, а потом умоляюще попросил: — Ну и мне бы чуток…

Костка, налив себе чарочку, опрокинул ее в рот, а потом, налив другую, не сильными, но звонкими ударами по щекам стал приводить в чувство Маланью.

— Ну-ко, выпей! — подсунул он ей чарку прямо под нос. Когда же баба стала отпихиваться, скомандовал злобным шепотом: — Пей, дура, кому сказано!

Подчинившись приказу, женщина выпила до дна. Потом, немного придя в себя, спросила:

— Тимошенька, да зачем же ты так? Чай, ведь живая душа…

— Не душа это живая, а паскудник, — глухо ответил Тимофей. — И вины я за собой не чую. Говорю тебе — поехали.

— А он как же? — кивнула баба на труп мужа. — Неприбранный да непохороненный? Что же его без отпевания бросать тут, как собаку какую?

— Найдется кому и отпеть, и похоронить… А тебе — уехать нужно.

— А хозяйство наше, а скотина? — не унималась баба. — Куда же мне ехать-то? И зачем ехать-то?

— А знаешь, голубушка, что с тобой будет? — встрял в разговор Конюхов. — За убийство-то мужа живьем в землю закопают.

— Так ведь не я убивала, — пролепетала баба. — Не с меня и спрос…

— Конечно, не ты! — согласился Конюхов. — Но решат, что ты надоумила!

Ох уж Костка! Пьян, да умен…

— Как же я надоумила-то? — не понимала Маланья. — Чего тут доумить-то? Зачем мне мужика-то своего убивать?

— Вона, как заговорила, — горько усмехнулся Тимофей. — Пока жалилась, а я тебе в любви клялся, так все хорошо было. Говорила же ты, что муж у тебя — сволочь последняя? Так ведь? А я что, слушать должен да помалкивать, как этот поганец тебя всю жизнь обижал?

— Подожди, Тимоша, — стала что-то понимать баба. — Так ты его из-за меня убил?

— А из-за кого же еще? — чуть не заорал Тимофей, проклиная бабью тупость и скудоумие. — Мне-то его на кой ляд убивать было? Мы бы с Косткой пожили бы тут еще да поехали куда глаза глядят. Жалко мне тебя, дуреху, стало…

— Ой, Тимошенька, да что же ты такое говоришь? — обмерла женщина. — Так ты что, взаправду, что ли, меня с собой ехать уговаривал? И, значит, Прокопа-то ты убил, чтобы он меня остановить не мог?

— Ну а зачем же еще-то, дура?

— Ой, ой, да как же так? — опять запричитала баба. — Так ведь грех-то какой. Ехать с мужниным убийцей!

— А не ты ли говорила, что вы с ним ни дня как муж да жена и не жили? Стало быть, не муж он тебе. Потом, когда повенчаемся, да к попу-то на исповедь и сходим. Деньжат заработаем да на храм какой пожертвуем. Глядишь, Господь-то нас и простит, — бодро сказал Тимофей.

— Подожди, а с Прокопом-то как? Нельзя же его тут бросать. А скотина? Коровы, лошади? Они ж тут с голоду помрут. Добро бы в деревне жили али в селе в каком. Сразу бы народ прибежал. А мы на отшибе. К нам, может, еще месяц никто не заедет.

Какое-то время все сидели молча, обдумывая: что же делать дальше? Первым прервал молчание Конюхов, предложивший задумку:

— А мы вот что сделаем. Прокопа тут оставим, а скотину ты сейчас накормишь да напоишь как следует, от пуза. Коровок подоишь, потом лошадок Прокоповых в саночки запряжем. Вы вперед поедете, а я — вслед за вами. А потом, когда отъедете, я какой-нибудь стожок подожгу, что подальше стоит. Глядишь, народ-то, как дым-то завидит, так сюда и прибежит… Поймут, что к чему — и мужика похоронят, и за хозяйством присмотрят. Глядишь, еще и спасибо скажут за коровушек да овечек…

— Верно, — поддержал друга Тимофей. — Пока ты кормишь-поишь, я запрягу. Только, — покосился на Костку, — лучше уж вы в санках езжайте. Знаю я, как ты в седле держишься… А сейчас еще и с похмелья! Свалишься где-нибудь да замерзнешь…

Маланья, поразмыслив, вроде бы и поуспокоилась.

— Только давайте мужика-то в горницу перенесем, под образа. Хоть закроем его чем-нибудь, — попросила она.

Тело Прокопа прикрыли чистыми простынями, а рожон вытащили и бросили подальше. Костка, как сумел, прочитал над телом заупокойную молитву, подбадривая себя глоточками уворованной и припрятанной водочки.

Маланья, подумав-подумав, махнула рукой и метнулась к печи готовить пойло для коров. Решила дать им поесть от пуза. Пойло — не клевер свежий, так что брюхо не вздует. Мужики тем временем задали корм коням, вычистили конюшню и заполнили водой большое корыто. Чтобы, ежели что, оставшиеся кони могли прожить с запасом неделю.

Решив, что завтракать сегодня они будут на ходу, Тимофей стал помогать Маланье собираться. Уговаривал ее не брать лишнего, но барахла набрался целый воз. Ну как же, например, не взять с собой перинку, пару подушек да смену белья? Или как обойтись без пары-тройки мисок, плошек и кружек да не запихать на возок сундучок, где лежат рубахи и сарафаны?

— Ну, Маланья, да ты впрямь, как невеста, — хохотнул Костка, упаковывая узлы и тючки: — Ничего, наш Тимофей Демидыч — жених не промах!

— Да уж какой есть, такой есть! — выдохнул подошедший Тимофей. — Теперь бы в городок какой съехать, где нас не знают. Жалко только, что денег маловато… Ну да, — бодро посмотрел он на Конюхова, — что-нибудь да придумаем…

Маланья, заслышавшая слово «деньги», поманила Тимофея в избу. Там, ухватив любовника за рукав, прошептала: «А ведь я знаю, где у Прокопа корчага-то с ефимками лежит», ткнула пальцем в лючок, ведущий в подполье…

Акундинов, не мудрствуя лукаво, откинул две короткие толстые доски и, взяв свечу, спустился вниз.

— Вон за большой бочкой с огурцами стоит бочонок с селедкой. Ты его в сторону отодвинь, так там и корчагу увидишь, — руководила Маланья сверху.

С большим трудом Тимофей вытащил посудину наверх. Там, поставив «сокровищницу» прямо на стол, полный объедков, снял крышку.

— Ну да ни хрена себе! — с восторгом присвистнул Тимофей.

Корчага была наполовину заполнена иохимстальгульденгрошенами, которые в России звались ефимками, в германских землях — талерами, в шведских — далерами. Костка говорил, что во Франции их зовут экю, а в Испании — эскудо!

— Вот видишь, — с непонятной гордостью сказала Маланья. — Какое богатство-то муженек мой накопил! Так что не зря я подол-то задирала!