К востоку от Эдема - Стейнбек Джон Эрнст - Страница 46

— Моя плиноси маленькая столика. — Он коротко поклонился и засеменил прочь.

Кэти посмотрела ему вслед и нахмурилась. Она не боялась Ли и все же чувствовала себя рядом с ним неуверенно. А вообще он был хороший и почтительный слуга — лучше не найти. Да и что плохого мог он ей сделать?

Лето набирало силу, в река Салинас уползала в песок, под высокими берегами оставались лишь зеленые лужи стоячей воды. Коровы в овцы целыми днями сонно лежали в тени ив и только к вечеру брели на пастбища. Трава побурела. Налетавший после полудня ветер гнал по Долине пыль, и она желтым туманом поднималась в небо, высоко высоко, чуть ли не к вершинам. В тех местах, где сдуло почву, корни дикого овса торчали жесткими пучками. Сухие ветки и клочья соломы носились по отполированной ветром земле, пока их не прибивало к кустам или деревьям; мелкие камни зигзагами перекатывались из стороны в сторону.

Теперь Адам еще яснее понял, почему старый Санчес поставил дом в лощине: ветер и пыль не проникали сюда, а ручей, хоть и слегка обмелел, по-прежнему бодро нес поток чистой прохладной воды. Но, глядя на свою высохшую, покрытую слоем пыли землю, Адам, как любой переселенец, живущий в Калифорнии первый год, впадал в панику. В Коннектикуте, если дождя нет две недели, считается, что лето выдалось сухое, а если без дождя проходит месяц, это уже засуха. Если холмы и равнины не зеленеют, значит, земля умирает. Но в Калифорнии с конца мая до начала ноября дождей обычно не бывает совсем. И у выходца с Восточного побережья, сколько бы его ни успокаивали, возникает ощущение, что в эти сухие месяцы земля тяжело больна.

Адам написал записку и отправил Ли на ферму Гамильтонов передать, что просит Самюэла заглянуть к нему и обсудить закладку колодцев.

Когда Ли въехал на бричке во двор, Самювл сидел в тени и наблюдал, как его сын Том мастерит капкан собственной, принципиально новой конструкции для ловли енотов. Ли спрятал руки в рукава и молча ждал, пока Самюэл прочтет записку.

— Том, — сказал Самюэл, — сумеешь позаботиться, чтобы наше имение не пришло в упадок, пока я съезжу в Долину поговорить с одним страдальцем, у которого без воды во рту пересохло?

— Давай я поеду с тобой. Может, тебе помощь понадобится.

— Помощь в чем? В разговоре? Сегодня я и сам управлюсь. Насколько я могу судить, до рытья колодцев еще далеко. А вот когда начнем рыть, тогда уж точно, от разговоров язык устанет — на каждую лопату земли, думаю, по пятьсот — шестьсот слов придется.

— Мне охота поехать с тобой… ты же к мистеру Траску едешь? Я с ним до сих пор не знаком.

— Познакомишься, когда рыть начнем. Я старше тебя, и за мной право первого разговора. Между прочим. Том, енот просунет вон туда свою лапку и выберется на свободу. Ты же знаешь, какие еноты умные.

А я, видишь, что здесь придумал? Завинчивается и опускается вниз. Ты бы и сам оттуда не выбрался.

— Я же не такой умный, как енот. Но, пожалуй, ты действительно все предусмотрел. Будь другом, сынок, сходи на конюшню, снаряди мне Акафиста, а я пока предупрежу мать, что уезжаю.

— Моя на блицке плиехала, — сказал Ли.

— Но мне же надо будет и домой как-то вернуться.

— Моя отвезет.

— Вздор, — возразил Самюэл. — Я привяжу Акафиста к бричке, а назад вернусь верхом.

Самюэл уселся на козлы рядом с Ли, и лошадь Самюэла, неуклюже перебирая сбитыми ногами, поплелась за бричкой.

— Как тебя зовут? — дружелюбно спросил Самюэл. — Ли. Есть и длугая имя, много. Ли — это моя папа имя. Вся семья Ли зовут.

— Я о Китае немало читал. Ты в Китае родился?

— Нет. Здесь.

Самюэл надолго замолчал; бричка, кренясь, ползла по колее, спускавшейсй в пыльную долину.

— Ли, — наконец нарушил он молчание, — я и в мыслях не держу тебя обидеть, но мне все же непонятно, почему вы, китайцы, до сих пор говорите на какой-то тарабарщине, тогда как даже неграмотный пень из черных ирландских болот, деревенщина, у которого башка забита гэльским, а язык, как лопата, и тот, пожив десяток лет в Америке, более-менее сносно говорит по-английски. Ли усмехнулся. — Моя говоли, как китайца.

— Что ж, наверно, у тебя есть на то причины. Да и не мое это дело. Только ты уж извини, я тебе не верю.

Китаец хмыкнул, посмотрел на него, карие глаза под полукружьями век словно открылись шире, утратили чужеземную отстраненность, в них появилось тепло и понимание.

— Во-первых, нам так удобнее, — сказал он. — Во-вторых, это своего рода самозащита. Но дело не в этом. Мы вынуждены говорить так главным образом потому, что иначе нас не поймут вообще.

Самюэд и виду не подал, что заметил происшедшую с Ли перемену.

— Два первых объяснения я могу понять, — кивнул он. — Но третье до меня как-то не доходит.

— Я знаю, вам трудно поверить, но и со мной, и с моими друзьями подобное случалось так часто, что мы уже привыкли. Если бы мне понадобилось, например, что-то спросить и я бы подошел к людям и заговорил так, как сейчас, они бы меня не поняли.

— Господи, да почему?

— Потому что они уверены, что я буду лопотать «твоя-моя», и ухо у них уже настроено на эту тарабарщину. А заговори я на нормальном английском, их слух его не воспримет, и они меня не поймут.

— Неужели правда? А как же я тебя понимаю?

— Поэтому я с вами и разговариваю. Вы из тех редких людей, чье восприятие не замутнено предвзятостью. Вы видите то, что есть, а большинство видит то, что хочет увидеть.

— Мне его не приходило в голову. На себе я ничего такого не испытывал, но в твоих словах есть зерно истины. Я рад, что мы с тобой разговорились. У меня к тебе множество вопросов.

— Отвечу с удовольствием.

— Даже не знаю, с чего начать… Вот, например, ты носишь косу. Я слышал, коса у китайцев — символ рабства, навязанный им маньчжурами после завоевания Южного Китая.

— Да, правильно.

— Тогда скажи на милость, зачем ты носишь косу здесь — ведь в Америке маньчжурам до тебя не добраться.

— Моя по-китайски говоли. Моя — китайца, а китайца долзна с косой ходи, понимай?

Самювл расхохотался.

— Твой маскарад и впрямь надежное удобство. Жаль, у меня нет прикрытия вроде твоего.

— Не знаю, сумею ли вам объяснить, — сказал Ли. Кто не познал это на собственном опыте, тому трудно в такое поверить. Вы, как я понимаю, родились не в Америке.

— Я родился в Ирландии.

— И тем не менее через несколько лет в вас перестали видеть иностранца; а мне, хоть я и родился здесь, в Грасс-Валли, ходил в местную школу, а потом несколько лет учился в Калифорнийском университете — мне никогда не слиться с окружением.

— А если ты отрежешь косу и начнешь одеваться и разговаривать как все?

— Это ничего не даст. Я пробовал. Для так называемых белых я все равно оставался китайцем, только уже не внушающим доверия; а мои китайские друзья начали меня избегать. Пришлось отказаться от этой затеи.

Ли натянул вожжи, остановил бричку под деревом, вылез и распряг лошадь.

— Пора перекусить, — сказал он. — Я кое-что захватил.

— Поедите со мной?

— Охотно, только сначала сяду в тень. Странно, но порой я забываю про еду, хотя вообще-то есть хочу всегда. Мне очень интересно тебя слушать. Внимать умудренному жизнью приятно. Я вот сейчас подумал, а не вернуться ли тебе в Китай?

Ли саркастически улыбнулся.

— Немного терпения, и вы поймете; в поисках своего места в жизни я перепробовал все. Я ведь ездил в Китай. Мой отец располагал солидными средствами. Но и в Китае меня не признали своим. У тебя чужеземное обличье, говорили мне там, и речь у тебя чужеземная. Я делал ошибки в этикете, я нарушал правила хорошего тона, потому что со времени отъезда моего отца они усложнились. Меня не хотели принять обратно. Вы не поверите, но здесь я не так остро ощущаю себя иностранцем, как в Китае.

— Все, что ты говоришь, разумно, и я не могу тебе не верить. Но пищу для ума ты дал мне надолго, этак до конца февраля. Скажи, я не докучаю тебе расспросами?