Виноваты звезды - Грин Джон - Страница 38

— Гас, — позвала я. — Останься со мной.

— Почитай мне что-нибудь, — попросил он, когда чертова «скорая» пронеслась мимо. В ожидании, пока они развернутся и все-таки найдут нас, я начала читать единственное, что пришло на память, — «Красную тачку» Уильяма Карлоса Уильямса.

— Как много зависит / От / Красной ручной тачки, / Блестящей / после дождя, / Стоящей / Среди белых цыплят.

Уильямс был врачом, и это произведение показалось мне чем-то вроде врачебной поэмы. Стих закончился, но «скорая» по-прежнему удалялась, поэтому я начала импровизировать.

Как много зависит, сказала я Огастусу от синего неба, разрезанного ветками деревьев, над нашими головами. Как много зависит от прозрачной гастростомы, рвущейся из чрева юноши с посиневшими губами. И как много зависит от наблюдателя Вселенной.[15]

Находясь уже в полубессознательном состоянии, он окинул меня взглядом и пробормотал:

— И ты говоришь, что не умеешь сочинять стихов?

Глава 19

Из больницы он вернулся через несколько дней, лишенный иллюзий окончательно и безоговорочно. Боль теперь снимали непрерывным вливанием лекарств. Он насовсем переехал в гостиную — больничную кровать поставили у окна.

Это были дни пижам и почесывания отраставшей щетины, невнятных просьб и рассыпания в бесконечных благодарностях за все, что другие делали за него. Однажды днем он нетвердо указал на корзину, в которую собирали белье для стирки, стоявшую в углу комнаты, и спросил меня:

— Что это?

— Корзина для стирки?

— Нет, рядом.

— Рядом с корзиной я ничего не вижу.

— Последний ошметок моего достоинства. Совсем крошечный.

На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? — нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких — возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.

— Я Хейзел, — ответила я.

— У Гаса есть подружка, — сказал один из мальчиков.

— Я знаю, что у Гаса есть подружка, — согласилась я.

— У нее сиси, — поведал другой.

— Ты мне льстишь.

— А это зачем? — спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.

— Это помогает мне дышать, — объяснила я. — Гас проснулся?

— Нет, он спит.

— Он умирает, — сказал второй мальчишка.

— Он умирает, — подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо — я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.

Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.

Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:

— Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…

«Наш» Гасси? Они его что, купили?

— Что случилось, Огастус? — спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.

— Наш прелестный Гасси, — сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.

Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было «Хейзел». Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.

— На улицу, — тихо попросил он. — Можно пойти?

Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий — июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.

Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.

— У тебя всегда были такие красивые глаза!

Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:

— Ну как тебе на свежем воздухе?

Гас пожал плечами.

— Дать тебе лекарств? — спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.

— Дети! — слабо вскрикнула Джули. — Могу только надеяться, — сказала она, повернувшись к Гасу, — что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.

Я подавила желание демонстративно изобразить рвотный позыв.

— Он вовсе не так уж умен, — заявила я Джули.

— Хейзел права. Большинство красавцев глупы, я всего лишь превосхожу ожидания.

— Верно, его конек прежде всего внешняя красота, — поддержала я.

— Ослепительная.

— На Айзека подействовало, — заметила я.

— Ужасная трагедия, но что я могу поделать со своей убийственной красотой?

— Ничего.

— Красивое лицо — тяжкое бремя.

— Не говоря уже о теле.

— О-о, даже не начинай о моем сексуальном теле! Ты точно не захочешь увидеть меня голым, Дейв. При виде моей наготы у Хейзел Грейс захватило дух, — похвастался Гас, кивнув на мой кислородный баллон.

— Ну-ну, хватит, — сказал отец Гаса, неожиданно обнял меня и поцеловал сбоку в волосы, прошептав: — Я каждый день благодарю за тебя Бога, детка.

Это был мой последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.

Глава 20

Одним из чуть менее дерьмовых законов жанра детской онкологии считается конвенция Последнего хорошего дня, когда жертва нежданно-негаданно получает несколько сносных часов, будто неизбежный распад достиг плато, и боль ненадолго становится терпимой. Проблема в том, что не существует способа выяснить наверняка, просто нормальный у тебя день или это твой Последний хороший день. На первый взгляд они неотличимы.

Я взяла выходной от посещения Огастуса, потому что не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. День я провела в блаженной лени, и когда Огастус позвонил в начале шестого, я уже была подключена к ИВЛ, который мы перенесли в гостиную, чтобы я смогла посмотреть телевизор с мамой и папой.

— Привет, Огастус, — сказала я.

Он ответил тоном, на который я когда-то запала:

— Добрый вечер, Хейзел Грейс. Сможешь часам к восьми подъехать буквально в сердце Иисуса?

— Ну да, наверное.

— Превосходно. Приготовь надгробное слово, если нетрудно.

— Хм, — протянула я.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— И я тебя, — ответила я. В телефоне с щелчком положили трубку.

— Хм, — обратилась я к родителям. — Мне надо подъехать к восьми в группу поддержки. Экстренное собрание.

Мама выключила у телевизора звук.

— Что-нибудь случилось?

Я смотрела на нее секунду, подняв брови.

— Я так понимаю, вопрос риторический?

— Но для чего же экстренное…

— Потому что я зачем-то нужна Гасу. Не беспокойся, я сама съезжу. — Я неловко ворочала маску ИВЛ, ожидая, что мама поможет мне ее снять, но она не помогла.

— Хейзел, — сказала она, — мы с отцом тебя практически не видим.

— Особенно некоторые, кто работает всю неделю, — добавил папа.

— Я ему нужна, — объяснила я, наконец выпутавшись из маски сама.

— Детка, но и нам ты тоже нужна, — заметил папа, взяв меня повыше кисти, будто упрямящуюся двухлетку, которая хочет выбежать на проезжую часть.

— Ну что ж, пап, заполучи рак в терминальной стадии, и будем чаще видеться.

— Хейзел! — воскликнула мама.

— Ты сама не хотела, чтобы я сидела дома, — напомнила я. Папа по-прежнему сжимал мне руку. — А теперь хочешь, чтобы он побыстрее умер, чтобы я снова была прикована к дому и ты могла бы обо мне заботиться, как я тебе всегда позволяла. Но мне этого не нужно, мама, и ты мне не нужна, как раньше. Это тебе надо начать нормальную жизнь!