Цветущая, как роза - Лофтс Нора - Страница 4

Для меня этот крепкий темный эль был вином причащения, и я сделал большой глоток. Он был крепче любого домашнего напитка, подаваемого на кухнях поместья, и, наверное, поэтому у меня развязался язык. Или, может, тут проявилась необычная симпатия к этому человеку. В любом случае, я сам не заметил, как начал рассказывать о своих горестях и ревности, о том, как обращается со мной отец и насколько пуста моя жизнь. Шед дал мне закончить, и, стряхнув крошки со своей бороды, задумчиво погладил ее рукой. Наконец он произнес:

— Пройдись-ка до двери, вон туда.

Я поднялся и пересек помещение.

— Гм, — пробормотал он, не раскрывая рта. — Короткая нога — это короткая нога, и я тут не знаю никакого лечения. Но не пойму, почему тебе расти таким перекошенным из-за нее. Дай-ка мне туфель.

Я снял грубый кожаный башмак с выцветшей медной пряжкой и подал ему. Носок был совершенно изношенным в том месте, где я касался им земли, а каблук был новым, будто только что от сапожника. Он повертел башмак в своих богатырских руках, затем взял кусок железа, раскалил его, отбил молотом до тонкой пластины и загнул на концах так, что он стал напоминать полозья колыбели. В каждом конце он сделал отверстие и окунул эту штуку в воду. И в этот момент вернулся Сэм.

— Все готово, — сказал Шед.

Сэм отвязал лошадей, вывел их из кузницы и, оглянувшись, бросил мне через плечо:

— Пошли.

— Я останусь здесь.

— Ну и как ты собираешься возвращаться? Я не приеду за тобой.

— Я доберусь, — ответил я.

— Ладно.

Он взгромоздился на одну из лошадей и уехал. Шед выудил из воды кусок железа, приложил его одним концом к носку моего башмака, другим — к каблуку и прочно прибил. Затем пощупал пальцами подошву изнутри в поисках острых гвоздей, взял свой инструмент и выровнял их.

— Надень-ка, — сказал он. — По-моему, так должно быть получше.

Я туго застегнул пряжку башмака и встал. Сперва ничего не получалось, потому что я норовил ступать по-старому — опираясь на носок. Но после нескольких попыток я наловчился, и стало лучше, будто случилось чудо. Раскачиваясь, я шагал по кузнице, сходя с ума от радости. Изгибания и искривления, которыми сопровождалась моя походка в прошлом, из-за чего искажалось все тело, стали больше не нужны, и я мог стоять ровно, одной ногой на подошве своего башмака, другой на прочном железе.

— О, благодарю вас, — закричал я. — Ничего более чудесного со мной никогда не происходило. Это волшебство! Я очень вам благодарен. И мой отец заплатит вам. Он дал много денег тому человеку в Колчестере и доктору Форстеру, я знаю, что много. А они ничего не сделали. Он заплатит вам.

Шед смотрел на меня своим добрым взглядом, но при упоминании об отце лицо его исказилось гримасой.

— Мне не нужны его деньги, — сказал он как-то озлобленно. — Любой человек, кроме пьянчуги и бабника, мог додуматься до этого уже давным-давно.

— Вы не любите его? — быстро спросил я.

— Мне не следовало этого говорить, — пробормотал Шед.

— О, я сам не люблю его. Но он будет очень доволен.

— Может быть, — произнес Шед.

Я пешком ковылял домой. Две мили через заросли боярышника, три мили по полям вдоль невспаханной межи — так далеко я еще никогда не ходил. С меня градом катил пот. Но я гордо шагал, стараясь держаться прямо, чтобы в один день исправить ущерб, нанесенный моему телу за все эти годы.

Даже сегодня я не могу спокойно вспоминать сцену своего возвращения домой. Отец расхохотался, увидев меня! Теперь-то мне все стало понятно. Понятно его глубокое разочарование, источником которого служил я.

Наверное, мне следует не только понять, но и простить его. Но я не сделаю этого. Он стоял тогда передо мной, вросший в землю своими огромными, как башни, ножищами.

— Значит, в конце концов оказалось, что это дело кузнеца! — И рассмеялся.

Я уже давно не испытывал к нему любви, но до этого дня еще сохранял нечто вроде скрытого восхищения человеком, который был всем, чем хотел бы, но не имел надежды стать я. Теперь же, видя его перед собой с лицом, сморщенным гримасой смеха, я чувствовал, как угасали во мне последние остатки восхищения, оставляя только ненависть. В то утро я узнал: не все сильные и здоровые презирают слабых и калек. Шед Вуди был такой же мускулистый здоровяк, как и мой отец; и своим мальчишеским сердцем я почувствовал, что он не менее храбр и при желании мог бы стать таким же искусным фехтовальщиком. И при этом Шед Вуди испытал желание помочь мне. «Пьянчуга и бабник, — думал я, — даже деревенский кузнец знает, кто ты!» Эта мысль утешила меня. И я больше не восхищался тем, что он таким чудесным образом заставил мадам Луиз и Агнес принять друг друга. «На это способен любой племенной бык», — рассудил я. С этого дня я редко бывал в поместье. Почти каждое утро я отправлялся в поход по полевой тропинке, чтобы провести еще один день в кузнице, где Шед возвращал мне утраченное уважение к себе, просто позволяя приносить пользу.

— С руками у тебя все в порядке, — говорил он.

И я размахивал тяжелым молотом, таскал бревна для разжигания огня, надеясь, что когда-нибудь за эти упражнения буду вознагражден такими же мощными плечами, как у Шеда. Конечно, такими они так и не стали, но все-таки они развивались. И я вместе с ними.

Шед научил меня читать. Он просто ужаснулся, узнав, что я такой же безграмотный, как любой деревенский мальчишка. Я помню, как однажды мы сидели у ворот кузницы, жевали наш нехитрый обед, прислонившись спинами к разогретой солнцем стене, и вдруг Шед прекратил жевать, взял палочку и на пыльной земле начертил буквы алфавита. Он назвал их, медленно повторил еще раз и заставил меня произнести их вслед за ним. Затем разровнял пыль и нацарапал буквы снова, но на этот раз вразброс. И я обнаружил к его удивлению, равно как и к своему собственному, — что отлично запомнил их.

— Да ты смышлен, — сказал он, проводя рукой по пыльной дорожке. — Не помню, сколько мне потребовалось времени, чтобы вот так запомнить буквы. Он снова взял палочку и написал: ШАДРАХ ВУДИ. КУЗНЕЦ.

— Вот, это мое имя и ремесло. А твое?

— Филипп Джон Александр Оленшоу.

Шед написал все это и добавил «джентльмен».

— Что это? — спросил я, насчитав пять слов, где я ожидал увидеть всего четыре.

Он прочитал. Я поставил на это слово свою железную ногу.

— Напиши мне тоже «КУЗНЕЦ», — попросил я его. — Я больше хочу быть похожим на тебя, чем на своего отца.

— Ты тот, кем родился, — убежденно ответил Шед. — И однажды станешь сэром Филиппом и будешь владеть всем этим. — И он взмахом руки очертил все вокруг. — Нет, — проговорил я. — Чарльз будет владеть этим. Об этом уж отец позаботится.

— Ничего не получится. Ты его старший сын.

— Тогда ты будешь жить со мной в поместье и каждый день на обед нам будут подавать толстый говяжий филей и красное вино, да еще фиги и изюм, и апельсины и сладости. И я надеюсь, — сказал я, повышая голос, — что все слуги доживут до этого времени. И тогда я покажу им. Тогда они у меня попляшут.

— А ты уже знаешь, как пишется твое имя? — мягко перебил Шед.

На мгновение я опустил глаза на расчерченную дорожку, затем повернулся к Шеду и закрыл их. «Ф-и-л-и-п-п Д-ж-о-н О-л-е-н-ш-о-у к-у-з-н-е-ц.» Открыв глаза, я с радостью увидел выражение удивления и восхищения на лице Шеда.

— Тебе легко дается учение, как кузнечное дело мне, наверное. Я не смог бы произнести по буквам с закрытыми глазами. Даже когда я читаю, то руками вроде как бы пишу в воздухе. Очень медленно я читаю. Но мне кажется, что ты станешь ученым и… это может возместить тебе… многое.

— Может, — согласился я. — Научи меня читать, Шед, пожалуйста.

— Похоже, что ты сам скоро будешь учить меня.

И это оказалось правдой. Мой разум, до тех пор скованный моим уродством, жадно поглощал все, что не было связано с ненавистью, болезнью или презрением. Задолго до наступления зимы я читал быстрее Шеда. Мне уже не нужно было складывать слова из отдельных звуков. И вскоре я начал читать запоем. Дома было много книг, хранящихся под покрытыми плесенью кожаными переплетами в сырой комнате, в которую никто никогда не заходил. И когда наступили холодные ветреные дни, и прогулки в Маршалси уже нельзя было совершать ежедневно, я сворачивался клубочком на широком подоконнике, завернувшись от холода в тяжелую портьеру, и проскальзывал в заветную дверь, ключом к которой служили буквы, дверь, ведущую в разные страны, в разные времена, к разным людям.