Штурманок прокладывает курс - Анненков Юлий Лазаревич - Страница 74

— Можете называть меня по-старому — Тедди. Но прекратите ругань. Перед моим подлинным именем стоит приставка «фон».

— Хорошо, — сказал он, потирая уши, — насчет Франции — туго. Я согласился бы и на Румынию. Но что делать с Кляйнером? Этот подхалим начинает меня шантажировать. Он умнее, чем вы думаете.

— Понимаю. Слишком много знает. Кляйнера мы уберем, но не бесплатно. Это пойдет вместо следующего перевода в Цюрих.

— Согласен, — сказал Лемп.

Договорились, что в воскресенье Лемп пошлет Кляйнера на легковой машине якобы за своими агентами на двадцать восьмой километр Киевского шоссе. Оттуда лейтенант не вернется. Потом Лемп посмертно представит его к награде. Что касается наших будущих встреч, то Лемп попросил больше не ловить его на улице, а пользоваться явкой у портного в Хлебном переулке.

Утром в понедельник пятеро партизан со Спиридоном Кукурудзой притаились под мостиком через овраг. Еще ночью подпилили толстенный ясень. Он рухнет поперек улицы от одного толчка. В переулке стоял припорошенный снегом автомобиль, на котором Кляйнер ездил на двадцать восьмой километр. Там его встретили Голованов и Чижик. Теперь Чижик сидел за рулем машины, в форме, снятой с абверовского шофера. За углом стояла еще одна машина — полуторка. Ее прислал Черненко. Мы с Головановым в форме полицаев устроились за забором. Будяк прогуливался по улице. Было так холодно, что пришлось положить пистолет за пазуху. В половине девятого посветлело. Появились прохожие.

— Сможет ли она идти? — вдруг спросил Голованов.

Солнце уже всходило. Неяркие в морозном тумане фары я увидел раньше, чем услышал свист Будяка. Рухнул с шумом и треском ясень. Снежное облако, как от взрыва, поднялось над дорогой. Тюремный фургон уткнулся в ствол дерева. Шофер открыл дверку. Двое солдат выпрыгнули на дорогу.

Мы бросились к машине с двух сторон. Впереди широкими скачками бежал Кукурудза. Он не добежал нескольких шагов и рухнул, как тот ясень, поперек дороги. Автоматы били из машины, вспарывая снег. Упали еще двое партизан. Но мы были уже рядом. Пулей обожгло щеку. Прикладом автомата я сбил с ног солдата, краем глаза увидел, как Голованов вскочил на подножку, выстрелил в кабину. Еще несколько выстрелов, и все разом смолкло. Четверо конвойных лежали на снегу. Голованов взломал внутреннюю дверь фургона:

— Катя! Катя!

Солнце поднялось над гребнем крыши. За раскрытыми дверями фургона блестел цинковый пол, кое-где потемневший от чьей-то крови. Фургон был пуст.

Лемп не соврал. «Южнобузькі вісті» напечатали сообщение о суде над «красными террористами». Но суда не было. Фашисты решили обойтись без инсценировки.

Два дня мы пробыли с Головановым в домике на хуторе у Львовского шоссе. Нам не удалось даже узнать, где находятся наши друзья. Скрипела люлька, плакал ребенок, мокрые валенки сушились на печке. Утром на третий день хозяйка пришла с базара и сказала, чтобы мы шли на польское кладбище.

Потеплело. Галки кружили над елями. Шел снег.

...Их повесили на воротах кладбища. Ночью. Тайком. И теперь под снегом сгладились черты искаженных страданием лиц. А снежинки не таяли, опускаясь на босые ноги. Катя была в одной рубашке, Голованов стиснул мне руку до боли:

— Молчи!

Там, в домике на хуторе, я думал, он помешался. Не говорил и все ходил из угла в угол день и ночь. А теперь вдруг успокоился, окаменел, как те, на перекладине ворот. Сквозь погребальный снег просвечивали темные Катины скулы, и хорошо, что не видно было мертвых глаз. Ивана Степановича повесили рядом с Катей. Я знал, что в последние минуты жизни его не мучил стыд за свой народ. Он сделал так, как велела ему совесть.

Только у Терентьича глазницы не были забиты снегом. И казалось, он видит то, чего не видим мы, живые. Четвертым повесили Тазиева, арестованного больше месяца назад.

Русская, немец, украинец, азербайджанец... Не разбираясь в национальности казненных, фашисты прибили к воротам кладбища доску с надписью: «Предатели украинского народа».

Ночью кто-то заклеил доску бумагой, на которой было написано: «Слава погибшим героям». Бумагу сорвали и выставили у виселицы караул, трех здоровенных полицаев. И вот тогда Вася Голованов сказал!

— Теперь пойдем мы.

Мы пошли, когда настала ночь, а с нами трое рабочих с завода Терентьича. И еще двое подъехали к кладбищу на санях с тыла, где лежит за оврагом заснеженное Львовское шоссе. Луна еще не взошла. Светилось окошечко кладбищенской сторожки. Полицаи грелись самогоном, оставив одного на посту. Не скрипнул под валенками снег, не вскрикнул под виселицей полицай.

— Это — первый, — сказал Голованов.

Мы не тронули фашистскую доску. Мы тихо пошли к сторожке...

А когда настал новый день, люди увидели на кладбищенских воротах трех повешенных полицаев, и под ними черные буквы: «Предатели украинского народа».

Далеко от города, под вековой липой у Львовского шоссе, в братской могиле похоронили мы нашу Катю и тех, кто погиб вместе е ней.

Тяжело было долбить чугунную землю. И насколько же тяжелее закидывать мерзлыми комьями, а потом легким снегом! Мы управились только к рассвету и ушли, не оставив ни звезды, ни знака, ни зарубки.

На краю леса нас ждали сани. Здесь мы остановились, обернулись. Вдалеке прошла по шоссе машина, скользнув лучами на повороте по заснеженным стволам. И я увидел очень ясно — может, это был только льдистый отблеск фар? — под той самой липой засветились на миг маленькие огни, нежные и гневные, как глаза Кати. И подумалось мне: придет время, растопит огонь их сердец ледяную броню, и поднимется звонкая молодая трава отчаянью и смерти вопреки.

Глава седьмая

ВЕСНА СРЕДИ ЗИМЫ

Еще в середине января мы узнали о прорыве блокады Ленинграда, потом наши взяли Воронеж, и, наконец, грянул Сталинградский гром, возвещая всему свету — и врагам, и союзникам, и нам, солдатам в тылу врага, — что весна уже не за горами.

Лютовали февральские метели, заваливали хаты до стрехи сыпучим снегом, сравнивали овраги с дорогой, но уже виделся в просветленном цвете, неба конец зимы.

В эту самую пору ковылял от села к селу бедолага-нищий с клюкой. Где дадут гнилую картофелину, где угостят подзатыльником. Через полицейские кордоны, мимо закутанных до бровей немецких часовых шел он из полесских чащоб и дошел до самого Южнобугска, а там разыскал бакалейную лавчонку.

— Подайте калике перехожему христа ради! — снял с плеча залатанную торбу и еще что-то сказал хозяйке такое, что она быстро увела его в комнатку за лавкой.

Дарья Денисовна растолковала, как найти отряд Запашного, и хоть Сергий со своими хлопцами редко сидел больше суток на одном месте, бродяжка-нищий все-таки настиг нас в одном селе.

Я брился за ситцевой занавеской, Запашный и еще несколько человек отдыхали — кто на лавке, кто на печи. Один Голованов не знал покоя. Толком не отдохнув, он уже собирался в новый поиск. Тоска гнала его, и даже я, знающий Васю не первый год, поражался его ярости и неутолимой жажде боя.

— Ищешь пулю, Вася, так и скажи.

— Ты знай брейся, воспитатель! — буркнул он. — У каждого своя пуля.

Тут я услышал, как хозяин хаты кого-то выпроваживает:

— Иди ти під три чорти! Немає в мене ніяких гостей.

— Було б болото, а чорти напригають!

С намыленной щекой я выскочил из-за занавески.

— Пантелеймон!

Мгновенно бродяжка-нищий преобразился. Куда девались хилость и хромота? Откинул котомку, вытянулся по-солдатски:

— Связной разведцентра прибыл, товарищ Штурманок! Получите пакет! — И разлетелась надвое сломанная о колено клюка.

— Ну, теперь видно, что скоро весна, если распустился Лист-подорожник! — Впервые после гибели Кати Голованов улыбался... Он обнял бывшего своего разведчика: — Вот это в точку. Мы ж без связи с тех самых пор...