Незаметные - Литтл Бентли - Страница 16

Я вытаращил глаза:

– Присутствие на пикнике было обязательным. Я бы не пошел, если бы...

– Но вы же в рабочие часы чертовски много болтаете со своими дружками, разве не так?

– Какими дружками? Я никого здесь не знаю. Я приезжаю, делаю свою работу и уезжаю домой.

Он чуть улыбнулся – невеселой жесткой улыбкой.

– Это ваша проблема, Джонс. Ваше отношение к работе. Если бы вы чуть больше вкладывали в вашу работу усердия и считали бы свою должность началом карьеры, а не просто бременем, вы могли бы чего-то в жизни достичь. Я считаю, что вам надлежало бы чуть больше играть на команду.

Я даже отвечать не стал. Впервые я заметил, как пуст и гол офис Стюарта. Здесь не было ничего, выражающего вкусы или интересы его обладателя. Ни фотографий в рамках на столе, ни безделушек или комнатных растений. Все пришпиленные к доске объявлений бумажки – либо служебные записки, либо официальные извещения администрации компании. Стопка журналов на краю стола состояла из компьютерных изданий, и адресом доставки был указан почтовый ящик компании.

– Джонс? – окликнул Стюарт. – Вы меня слышите?

Я кивнул.

– Почему вы не представили отчет о своей работе за последние две недели?

Я поднял удивленный взгляд.

– Вы же мне сами говорили, что я не должен представлять отчет каждые две недели. Вы сказали, что это требуется только от программистов.

По его губам скользнула тень улыбки.

– Это требование ясно указано в вашей должностной инструкции, которую, я надеюсь, вы удосужитесь прочесть.

– Если бы я знал, что это требуется, я бы это сделал. Но вы специально мне сказали, что я не обязан этого делать.

– Обязаны.

– Тогда почему вы не сказали мне этого раньше? Почему ждали до сих пор?

Он уставился на меня злобным взглядом:

– Как я уверен, вы хорошо знаете, примерно через месяц я должен буду представить материалы вашей аттестации. Боюсь, что у меня нет другого выбора, кроме как сообщить о вашем отрицательном отношении к работе и постоянном нарушении субординации.

Нарушении субординации?

Это тебе не армия, твою мать. Я тебе не раб, фашист ты говенный.

Это я хотел сказать.

Но не сказал ничего.

Когда он закончил свою диатрибу, я вернулся в свой офис.

Дерек поднял на меня глаза, когда я вошел. Уже это было необычным. Но еще более странным было, что он со мной заговорил.

– Ты был на пикнике?

Я еще был на взводе от Стюарта и хотел угостить Дерека его же конфеткой – игнорировать его и вести себя так, будто его здесь вообще нет. Но я не умел.

– Ага, – сказал я. – Был.

– Не знаешь, кто выиграл ресторан? Главный приз?

Шутит, что ли, старый идиот?

– Для нашей газеты, – пояснил он. – Меня просили составить список.

– Я выиграл, – медленно произнес я.

Он был удивлен.

– В самом деле? А чего же тогда ты не вышел его получить?

– Вышел. Вот он.

Я достал из кармана сертификат и помахал перед ним.

– А, – сказал он. И начал писать, потом посмотрел на меня. – Как твое имя? Это уже было смешно.

– Боб, – услышал я свой ответ.

– А фамилия?

– Джонс.

Он кивнул.

– Это будет в следующем выпуске газеты.

И он вернулся к своей работе.

Остаток дня он со мной не заговаривал.

Когда я вернулся, Джейн не было дома. На холодильнике висела записка, что она пошла в библиотеку подобрать литературу по методу Монтесори обучения детей дошкольного возраста. И хорошо. Я был не в настроении ни разговаривать, ни слушать. Хотел просто посидеть один и подумать.

Сунул замороженную пиццу в микроволновку.

После короткого разговора с Дереком я уже весь день не мог сосредоточиться на работе. Разложив перед собой бумаги, я прикинулся, что их читаю, но думал в этот момент о чем угодно, только не о руководствах пользователя. Я все вертел в голове то, что сказал Дерек, пытаясь найти признаки того, что он шутил или меня разыгрывал, не желая поверить, что он и в самом деле не знал моей фамилии. Пусть бы еще спросил, как она пишется. Тогда я мог бы успокоить себя мыслью, что он знает мою фамилию, только не знает, как ее записать.

Но этого не было.

Сколько бы я ни повторял этот разговор, как бы ни пытался анализировать, что говорили мы оба, но вывод был один и тот же. Он не знал моего имени, хотя мы уже больше двух месяцев сидели в одном офисе. Он не видел, как я выиграл лотерею, хотя я стоял на помосте у него перед глазами. Я был для него невидим.

Черт, может, поэтому он никогда со мной не заговаривал – просто не замечал моего присутствия.

Микроволновка звякнула, я вынул пиццу и бросил ее на тарелку. Налив себе стакан молока, я прошел в гостиную, сел на диван и стал смотреть телевизор. Я пытался есть и смотреть новости, не думая о том, что случилось. Подул на пиццу, откусил. Том Брокау сообщал о результатах недавнего опроса по СПИДу, серьезно глядя в камеру, и у него за спиной трепыхалось изображение кадуцея. Он говорил:

– Согласно последним опросам «Нью-Йорк таймс» и «Эн-би-си», средний американец считает... Средний американец.

Эта фраза ударила меня кувалдой по лбу. Средний американец.

Это я. Это я и есть.

Я уставился на Брокау. Было так, будто я заболел и мне успешно поставили диагноз, но не было того облегчения, которое должно сопровождать такой медицинский успех, Описание было верным, но при этом слишком общим, слишком щадящим. В этих словах был подтекст, подразумевавший нормальность. А нормальным я не был. Я был ординарным, но не просто ординарным. Я был экстраординарным, ультра-ординарным, настолько ординарным, что ни друзья меня не помнили, ни коллеги по работе не замечали.

Странное это было ощущение. Вернулся тот холодок вдоль спины, который прохватил меня, когда Лоис и Вирджиния утверждали, что я был на дне рождения Стейси. Вся ситуация становилась чересчур бредовой. Одно дело – быть просто средним типом. Совсем другое быть настолько... настолько патологическисредним. Настолько таким же, как все, что меня даже нельзя было отличить от фона. Что-то в этом было пугающее, почти сверхъестественное.

Повинуясь импульсу, я протянул руку и взял со стола вчерашнюю газету. Там я нашел раздел статистики и в нем – пять самых популярных фильмов последнего уик-энда.

Это были те пять фильмов, которые я хотел посмотреть.

Я перевернул страницу посмотреть на десятку песен недели.

Это были те, которые мне сейчас нравились, расположенные в порядке моего предпочтения.

Сердце у меня застучало. Я встал и подошел к полке рядом со стереоцентром. Просмотрел свое собрание кассет и компакт-дисков, и понял, что это история самых популярных альбомов последнего десятилетия. Это было безумие. Но в этом был смысл.

Если уж я средний, значит, средний. Не только по внешности и как личность, но во всем. По всему списку. Может быть, это объясняло мое пристрастие к Золотой Середине, мою нерушимую веру в правило «умеренность во всем». Никогда в своей жизни я не доходил до крайностей. Ни в чем. Я никогда не ел ни слишком много, ни слишком мало. Никогда не был самозабвенно жадным или самозабвенно щедрым. Никогда не был ни радикальным либералом, ни реакционным консерватором. Не был ни гедонистом, ни аскетом, ни пьяницей, ни трезвенником.

Никогда ни на чем не стоял до конца. Теоретически я знал, что неверно думать, будто компромисс всегда является идеальным решением, что истина всегда посередине между двумя крайностями – не существует золотой середины между правдой и неправдой, между добром и злом, – но при попытке принять любое мелкое практическое решение я начинал мучительно колебаться между разными возможностями и тупо застревал посередине, не способный определенно и решительно стать на какую-нибудь сторону. Средний американец.

Моя экстраординарная ординарность была не каким-то аспектом моей личности, а самой ее сутью. Она объясняла, почему один я среди всех моих товарищей никогда не задавал вопросов и не высказывал жалоб на результат любых выборов или присуждения любых премий. Я всегда плыл строго по течению в главной струе и никогда не оспаривал то, с чем было согласно большинство. Это объясняло, почему никакие мои аргументы в школе или в колледже никогда не оставляли ни малейшего следа в потоке спора.