Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Липатов Виль Владимирович - Страница 50

– За-а-молчи-и-и-и! Подле-ец! Замолчи-и-и-и-и!

Если так долго кричать, легко без голоса навек остаться, но Иван подумал: «Может, криком изойдет, так успокоится! Тогда придумаем что-нибудь…»

– Замолч-и-и-и-и!

Иван давно молчал, хотя – дураку ясно! – до смерти ему хорошей жизни не предвидится, вериги носить придется и две гири-пудовихи на ногах. «Ну простит меня Настя, а толку? Любка – она на месте. У нее ребенок, если не брешут бабы, родится. Убегать некуда, разве на луну, но и там достанут. Настя, Любка, сын… Я сегодня одну мысль по тысяче раз повторяю!»

– За-мол-чи! – в последний раз крикнула Настя. И выбежала из спальни.

Тихо было в доме, так тихо, что Иван вдруг почувствовал, что Костя проснулся и лежит молча, с открытыми глазами, испуганно затаив дыхание. Еле волоча одеревеневшие ноги, двинулся Иван из спальни, но появилась Настя.

– Ложись спать, – сказала она. – Пожалуйста!

– Костя проснулся, – ответил Иван. – Пойду убаюкаю. Жена жестом остановила:

– Мой сын спит, в убаюкивании не нуждается. Ложись спать. Двери не закрывай. Пожалуйста!

Нет, что будет, когда Настя простит Ивана? Все же останется на местах, ничего же нового не появится, кроме того, что будет время от времени кричать и смотреть всегда на мужа вражьими глазами?

– Так я пошел спать?

– Пожалуйста!

Точно сорока: «пожалуйста» и «пожалуйста»…

– Торопиться с вещами, Настя, нет резона, – сказал Иван. – Самолет пойдет послезавтра, да еще и вечером. По погоде. Аэрофлотовцы сегодня ответили, что раньше рейса не будет. – Он помолчал. – Но ты и послезавтра не улетишь, Настя! Послезавтра пойдет восьмиместный. С ним лететь нельзя. Костя и вещи…

– Диковинно! – Настя прижала ладони к щекам. – Откуда такая осведомленность в аэрофлотовском расписании, Мурзин? Вы заранее готовили отправку сына и бывшей жены? Слушайте, Мурзин, да вас…

– Не надо нас стирать в порошок! – перебил Иван. – Поберегите силы! Он улыбнулся. – Можно вопрос?

– Пожалуйста!

– Простишь не простишь:– не в этом дело, ты права… Ты мне мысль подай, Настя, как жить. Полагаю, непрощеному легче, ты тоже это понимаешь. Давай в две головы мыслить, если слова матери к тебе не прилипли… Век научно-технической революции. Маскулинизация женщин, феминизация мужчин. Реальные вещи!

Настя сказала:

– Подонок.

Иван ее понял правильно: промолчал спокойно.

– Ты нездоров, Иван! – задумчиво и серьезно сказала Настя. – Возможно, математические способности преувеличенного масштаба – результат психической ненормальности. – Жена открыла глаза широко-широко. – Станет нормальный человек в твоем положении спрашивать меня, как выйти из клинча? Нет, ты определенно тронулся! Пожалуй, так и надо относиться к тебе: болен!

– Ладно! – сказал Ванюшка. – А если серьезно, мы оба сумасшедшие. Разговариваем, а зачем? Извини!

Дружно, слаженно, по-армейски они прошли в спальню, молча и быстро разделись, легли, чтобы в кромешной темноте бессонно смотреть в потолок, решая все тот же неразрешенный вопрос: как быть? И оба точно знали, что ответа нет, решения не существует, но лежали неподвижно, глаза не закрывали, дышали осторожно, не шевелились, чтобы каждый думал о другом: «Спит! Хорошая нервная система». Умному человеку со стороны – справедливому и рассудительному – подумалось бы так: «.Спать надо. Крепко и хорошо!» Однако Иван и Настя до такой высшей мудрости еще не доросли…

Часов около четырех ночи Иван перевернулся на бок, лицом к невидимой жене, вздохнув, сказал:

– Мы с тобой разойдемся, а я с Любкой сроду не сойдусь. С ней семейно жить нельзя… Забавное дело получается.

Настя не ответила; минута прошла, вторая, третья, затем жена тоже повернулась на бок, вздохнула и опять затаилась в молчании, словно продолжала спать. Иван улыбнулся в темноте: нежно было ему сейчас, в эти минуты, любящему Настю больше всех людей на теплой и круглой земле. Жена, товарищ, друг… Перебраться к ней в кровать, погладить по голове, нежно поцеловать. Родная, близкая, Костина мать, жена, а приходится только улыбаться от любви в темноте и одиночестве.

– Смешное дело получается! – нежно повторил Иван. – Одинешенек, как Никон Никонович, останусь. Смешно!

Настя теперь вроде и не дышала, притаилась в оцепенении от необычного голоса мужа – не знала, наверное, что подумать, верить или не верить человеку, который с первого дня и до последнего обманывал. Однако голос нежный, искренний, правдивый. Иван бешено прислушивался: раскроет губы, вздохнет, пошевелится, скажет любую пустяковину – и позади, позади большая беда! Однако Настя так ничего и не сказала, а, напротив, трижды неумело всхрапнула, как бы в глубоком сне.

13

Утром Иван ушел из дому сразу после того, как мать, помогавшая Насте собирать вещи для отлета в туманный Питер, сызнова начала плакать, да так, что посторонний человек выдержать бы не мог, а уж сын… Что касается Насти, то она была металлической, титановой, стихи Николая Тихонова о гвоздях явно к ней относились.

Восьми часов не минуло, как Настя решила уйти от родного мужа, а первый же встречный – это был колхозный сторож Досифей – грубо, нетактично вмешался в семейное дело. После морозной ночи сторож употребил свои «законные», шел домой бодренький и, поздоровавшись вежливо с Иваном, попридержал его за рукав. Глаза у него были кремовые.

– Пресеки на корню это дело, Иван! – строго приказал Досифей. – Своей бабе укорот изделай, Любку – сничтожь! Понятно?

– Так точно!

– Действовай!

Метров через двести, после разговоров и здорований с разным народом, выяснилось, что председатель Яков Михайлович срочно ищет бригадира тракторной бригады Мурзина. Пришлось сделав крюк, идти в колхозную контору, чтобы перетерпеть любопытство и оцепенелое молчание всего женского персонала, высыпавшего в коридор. «Сильно я популярный, – смеялся над собой Ванюшка. – Где ни появлюсь, приходят смотреть. Киноартист Вячеслав Тихонов!»

– Здоров! Садись… – начал энергично председатель Яков Михайлович. – Вопрос будем решать комплексно, решительно, раз и навсегда… Ты, Ванюшка, мне во внуки годишься… Ну, в младшие сыновья. Значит, я деликатничать не буду. Не буду, а?

– Не надо деликатничать, Яков Михайлович!

– Первое: жену в Ленинград отпускать не станем! Второе: парторг возвращается к Ненашевой и переезжает вместе с ней в Кетский район. Вопросы есть?

Ванюшка улыбнулся.

– Какие могут быть вопросы, – сказал он. – Никаких вопросов быть не может, если и «первое» и «второе».

– Иван!

– Но?

– Не чуди! Доиграешься с огнем… Филаретов А. А. пошел мириться с гражданкой Ненашевой, которая сегодня прилетела из Ромска. Его перевод в Кетский район согласован со всеми инстанциями… Иван, иди к жене, уговори, на колени встань, моли – она достойна! – Яков Михайлович надменно усмехнулся. – Думаешь, мне не приходилось перед Валерией Николаевной на коленях стоять?

Иван ответил:

– Уже стоял. Полночи. Ничего не выйдет, Яков Михайлович.

Председатель сел, скрестив руки на груди, задумался глубоко-глубоко, точно решал вопрос о наступлении агрегатов во время короткой из-за погоды жатвы. Думал он минуту, потом сказал напористо:

– Плохо стоял и мало стоял. Отправляйся! – И поднялся с официальным лицом. – Личное дело переросло в общественное…

Солнечно и снежно было на дворе, и солнце на середочке зимы пригревало, хотя даже в букварях сказано: «Зимой солнце светит, но не греет». Солнце грело, воробьи чирикали энергично – тоже, наверное, насчет того, что Иван мало и плохо стоял перед Настей на коленях. Река Обишка синела вчерашним вьюжным снегом, далекие кедрачи за ней походили на бобровый воротник, а за деревней кедрачи поднимались в небо, были зелены до того, что мешали видеть ельник под ними.

– Иван Васильевич! – послышался молодой голос. – Здрасте!

Стояла, задрав голову, младшая сестренка Любки, красивая тоже сызмальства и, в свою очередь, зараза. Наверное, уже обещала в начальной школе выйти за кого-нибудь замуж. Глаза – от старшей сестры, губы – от старшей сестры, и взгляд, открытый и наглый одновременно, – тоже от старшей сестры.