Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине - Липатов Виль Владимирович - Страница 22

Игроки молча переглянулись, а непонятно от чего смешной парень Сергей Бес сказал:

– Не пойдет это дело, Иван! По рублю – больно много. Так дело сотнями пахнет.

Иван презрительно оглядел компанию. Круглые дураки! Из пятерых трое женаты, заброшенные жены на все стороны писали и кричали жалобы, грозились добраться до Москвы; а сами игрочишки, терпя такие муки, больше червонца не выигрывали и не проигрывали. Это надо же умудриться! За какой-то червонец просидеть в сторожке чуть ли не до утра, надышаться вонючим табачищем – мелочишники, слабаки!

– Хлипкий вы народ, граждане картежники! – насмешливо сказал Иван. – Один червонец из рук в руки переходит, да и тот с угла надорванный… Вам не в очко играть, а канат перетягивать. Играть так играть! Дядя Демьян, в банке рубль!

Вот дядя – этот теперь был настоящим игроком. Глаза заблестели, ноздри раздулись, на племянника посмотрел снисходительно: «Вот это дело мне нравится. Сейчас я тебя как липку обдеру!» А вслух дядя Демьян строго спросил:

– Ты не под градусом, Ванюшка?

– А ты меня видел под градусом, дядя Демьян? Нет, скажи: видел?

Ванюшке играть в карты было легче легкого: как только пересчитал деньги и пошел искать злостных картежников, так сразу решил проиграть целиком и полностью сорок четыре рубля с копейками. Такое у него было настроение, чтобы вернуться домой с пустыми карманами.

– Еще одну… – хитро прищурившись, попросил дядя Демьян и посмотрел на племянника высокомерно. – Споднизу, споднизу бери!… Так! Тянем, глядим… Перебор!

Ванюшка опять покрикивал:

– В банке два рубля. На сколько бьешь, дядя Демьян?

– На полтину.

Свою полтину дядя Демьян выиграл, в банке осталось полтора рубля, на них пошел четвертый игрок – большеголовый слесарь Грачев, которого по имени или отчеству никто не звал, а просто – Грач.

– В банке три рубля! – выкрикнул Иван, когда Грач проиграл. – На сколько идете, Андрей Андреевич? – обратился он к последнему, пятому игроку.

– А на банк! На трешку! – ответил тракторист Панов. – Я с десяткой бубей всегда на полный банк хожу… Так. Еще карту!

Панов набрал девятнадцать. Иван, одну за одной, словно шулер, вытянул шестерку, семерку, восьмерку.

– Снова очко вышло, – спокойно сказал Иван. – В банке, братцы, шесть рублей.

Двенадцать рублей лежало на столе, когда Иван обошел всех играющих, перетасовал колоду и дал снять карты соседу.

– Стукан! – объявил Ванюшка. – Берите меня голого, но при шляпе… Ты чего, Сергей, всего на три рубля идешь?

Очередь дяди Демьяна пришлась на банк в тридцать два рубля. Момент был такой, что все молчали, как рыбы, и только запально дышали.

– На сколь я иду? – самого себя спросил дядя Демьян. – На все тридцать два!

К валету дядя Демьян набрал двадцать очков, приглушенно смеясь, прижал карты к столу. Так и не перестал смеяться, когда Иван набрал тоже двадцать очков – дама, семерка, десятка, – в проигрыш дядя Демьян не поверил. Три раза пересчитал свои двадцать очков, чуть ли не обнюхал три карты Ивана и, разом постаревший, полез в драный кошелек, вынул пять рублей бумажкой, рубль мелочью и – конец! Двадцать шесть рублей был должен дядя Демьян банку, то есть Ванюшке.

– В банке шестьдесят четыре рубля! – все еще с неверующей улыбкой объявил сам дядя Демьян и робко, теперь снизу вверх, посмотрел на Ванюшку. – Ты, Иван, в долг играешь? Ты ведь, Иван, пойми, нас вроде бы обчистил…

– Не играю я в долг! – зло ответил Иван. – Я вообще в очко третий раз в жизни играю. Но сегодня вас до нитки оберу, хоть в долг, хоть не в долг. – Он почему-то посмотрел на низкий закопченный потолок. – Сегодня мне судьба в карты выигрывать– поэтому игру прекращаю!… Держи, дядя Демьян, свои деньги, ты, Сережка, свою трешку держи, ты…

Дядя Демьян побагровел, вскочил.

– Убери деньги! За людей нас не считаешь? Побаловаться пришел? Силу показать захотел? Нет, гражданин племянник Иван Мурзин, это дело так пройтить не может! Через пять минут возвернусь сюда с деньгой, и еще посмотрим кто кого пересилит…

Он здорово кричал, бледный и болезненный был, поэтому Ванюшка безмолвно и бесшумно попятился, оставив все деньги на столе, под крики и угрозы вышел из сторожки, чтобы не видеть родного дядю Демьяна… Под сердце приливала такая тоска, что хоть в Оби топись. Эта Любка Ненашева, эта Настя Поспелова, этот Марат Ганиевич, эта мама, этот дядя Демьян, который никогда в очко не выигрывал и выигрывать не будет, этот Никон Никонович, у которого книга «не складывается»… Что же теперь нам делать, Иван Мурзин, который в очко выигрывает, а во всем остальном – перебор или недобор? Пойдем в армию – служить, как говорится, советскому народу. Никон Никонович, хороший человек, правильно говорил: «Армия, Иван, дело строгое и тяжелое. Она, как конвертор, в котором хрупкий чугун превращается в сталь».

Иван незаметно добрел до своего крыльца и вдруг увидел в прихожей свет. Чудеса! Почему вдруг Настя дома, если сегодня воскресенье и ей маяться во Дворце до двенадцати? Заболела? Районный начальник приехал? Все могло произойти, если Иван в очко за пять минут шестьдесят один рубль выиграл.

– Настя? Ты где?

– Здесь!

Настя, касаясь руками пола, сидела в кресле, в пальто и косынке, в грязных сапогах. Иван подошел осторожно, точно на самом деле разразилось несчастье.

– Что стряслось, Настя? – мягко спросил Иван.

Настя глядела в затемненный угол гостиной, глаза были тусклыми, рот – чужим, совсем не похожим на Настин; смотрела она в угол так, словно ей немое кино показывали, но без титров, и ничего нельзя было понять. «Пусть помолчит! – подумал Иван. – В беде молчать легче, чем разговаривать».

– Ты хоть разденься, – посоветовал Иван. – А я кофе сварю. Точно заводная кукла, Настя, не поднимаясь, сняла пальто, протянула Ивану, а когда он показал на сапоги, вдруг резко встала и, взяв пальто, вышла в прихожую, да и застряла в ней. Минута прошла, другая, третья – жена не возвращалась.

– Настя! – окликнул Иван. – Да ты хоть голос подай! Настя стояла в дверном проеме, словно портрет в рамке, – стройная такая, спортивная.

– Кошмар какой-то! – усмехнувшись, сказала она. – Вся деревня во Дворец культуры кинулась, вся деревня пришла спасать Настю Поспелову… – Она снова усмехнулась. – Глазами хлопаешь? Ничего понять не можешь? Вот и квиты! Я тоже ничего не могу понять… Только начали репетицию, прокрадывается в комнату наша уборщица тетя Варя, подзывает меня, шепчет: «Глебовна, а Глебовна, у твово эта сволочуга Любка сидит. Беги, девонька, выцарапай супостатке зенки бесстыжие»… Ну проводила я тетю Варю, минут через десять мой заместитель заходит, тоже шепчет на ухо: «Вам бы домой надо заглянуть, Настасья Глебовна!» И этого проводила. Минуты не прошло, как появляется Тамара Гусева и тоже приглашает шептаться. – Настя опять усмехнулась. – Вышла из клуба, и что ты думаешь? Меня по дороге домой три женщины остановили: «Выцарапай ты ей, заразе, глаза! Это всей деревне да родителям стыд и срам!»

По-простому, по-деревенскому, бабы-то были правы! Жила Любка замужем за Маратом Ганиевичем, поставить себя правильно не захотела, ушла от него по-плохому, а Иван Мурзин этого не вытерпел – женился. Не лезь теперь в семейную жизнь, не ходи на глазах у всей деревни в Настин дом, не мешай жить женщине, которую вся деревня любит и уважает и как человека и как очень старательного директора Дворца культуры.

– Теперь я и не хочу, но всем сплетням начинаю верить, Иван! – сказала Настя. – Это страшно, Иван, если сегодня…

– Не продолжай, стоп, Настя! – холодно прервал жену Иван. – Я на тебе женился, ты замуж за меня вышла, сама знаешь, почему такое произошло. Но мы из одной чашки едим, в одной кровати спим, – значит, ты мне жена, и тебе я не могу изменить. – Он помолчал и грустно добавил: – Не все мужчины одинаковы, Настя.

Беззвучно, продолжая стоять в дверном проеме, Настя заплакала, да такими слезами, каких Иван не видел, хотя бабьих слез при нем было пролито много. И отец помирал, и дед помирал, и погорельцы в деревне были, и мужья-пьяницы жен били, и не пьяницы били – всего насмотрелся Иван, а вот как Настя плакала, такого не видел. Она даже словно бы и не плакала, а вся-вся пропиталась слезами, горечью и тоской, казалось, что не за одну себя, а, может быть, за всех женщин плакала Настя Поспелова, которая километровую и быструю реку Обь туда и обратно – одним махом и без передышки. Такие слезы проливала Настя, что Иван осторожно опустился в кресло, затаился, замолк, чувствуя, как чужая боль перехватывает дыхание. «Как же ей не плакать? – по-глупому думал он. – Выросла в Ленинграде, жила бы при родне, вышла бы замуж за хорошего человека. А что получается? Уезжает из Ленинграда, живет в холодной дыре, ничего в деревенской жизни понять не может, а здесь ходит-бродит какой-то Иван, носится с какой-то Любкой, а потом на тебе самой женится. От такого смолокур заплачет, а уж городская женщина…»