Сказание о директоре Прончатове - Липатов Виль Владимирович - Страница 9

– Олег Олегович! – вдруг заметил главного инженера Куренной. – Здравия желаем, Олег Олегович!

Еще раз посмотрев на нижний склад Пиковского леспромхоза, на лебедки Тагарской сплавной конторы, вместив в себя всю громадность машин, механизмов, находясь в центре всего этого, Олег Олегович внезапно радостно подумал: «Все это сейчас придет в движение!» – так как он, маленький, незаметный по сравнению с машинами, лебедками, паровозами, шестиэтажными штабелями леса, способен заставить все это вращаться вокруг себя.

– Здравствуйте, Олег Олегович! – еще раз сказал Прончатову начальник рейда и посмотрел на него исподлобья. – Судострой кончился, сошел со стрелки паровоз…

Полуденное солнце висело высоко, старый осокорь поворачивал к нему серебряные листья, плыла по Кети лодка, над которой истончался женский голос: «Живет моя отрад-а-а-а-а»; пыхтел за излучиной все тот же «Щетинкин».

– Жарко сегодня, а! – сказал Олег Олегович, отдуваясь и вынимая из кармана белоснежный платок. – Под двадцать градусов, говорят… Ты не слыхал, Куренной, сколько сегодня градусов?

– Не слыхал! – приглушенно ответил Куренной, зябко сжимаясь в плечах, так как знал, что бывает после того, как Прончатов расспрашивает о погоде или о здоровье жены. – Не слыхал.

Рабочие тоже притихли – глядели на руководителей вопросительно, истомившись от безделья, ждали скорого решения, ибо кому сладко бить баклуши в воскресенье на погрузочном рейде: и заработка нет, и до жены далеко, и ходит в Кети жирная рыба, и весь, Тагар вывалил на пляж загорать. Потому и глядели с надеждой на Прончатова мужики, потому улыбались ему женщины.

– Вот так ты и живешь, Куренной, – равнодушно сказал Прончатов. – Сколько на дворе градусов, не знаешь, судострой у тебя кончился, паровоз сошел со стрелки…

Сияла на солнце синтетическая прончатовская рубашка, солнечный свет обтекал его крупные уши, полыхало на руке золотое обручальное кольцо.

– Ну ладно, Куренной, – лениво промолвил Олег Олегович. – Уж коли ты такой невезучий, отойди в стороночку, посиди, отдохни…

После этого Прончатов потерял всяческий интерес к начальнику рейда; он повернулся, приблизившись к маленькому дощатому сараю, носящему громкое название «Контора рейда», сел на чурбачок. Вынув из кармана коробку «Казбека», Олег Олегович закурил, и тут, словно по волшебству, из сарая выбежал с телефонной трубкой в руке Ян Падеревский – он волочил за собой длинный провод, который был намотан на барабан. Военная система связи на рейдах всего год назад была введена Прончатовым, он перенял ее по памяти у фронтовых батальонных связистов и, иногда разговаривая по переносному телефону, удивленно хмыкал: фронтовая память, оказывается, была так еще свежа, что мнилось, не лебедки грохочут сырым деревом, а поговаривает на горизонте корпусная артиллерия.

– Ошурков на проводе! – доложил Ян Падеревский.

Прежде чем взять в руки трубку, Олег Олегович сам себе согласно покивал, прищурившись от солнца, усмехнулся одними губами. На это. ушло две-три секунды, но в течение их Прончатов успел до неузнаваемости опроститься: лицо у него сделалось дремучим, взгляд поглупел, а фигура стала коренасто-тяжеловесной.

– Здравствуй, Павел Иванович! – тихо сказал в трубку Прончатов. – Ты извини меня, извини, Павел Иванович! Тут воскресный день, понимаешь, тут, понимаешь, звонит, беспокоит… С чирьями, понимаешь, шутить нельзя. От чирьев, случалось, богу душу отдавали, Павел Иванович… Да нет, понимаешь, дрожжами дело не поправишь! Тебе, понимаешь, Павел Иванович, надо кровь перелить… Из этого места, на котором ты, понимаешь, сидишь, кровь тебе, понимаешь, перельют в вену, и ты, понимаешь, совсем другим человеком станешь…

Сто раз повторяя слово «понимаешь», снижая голос до шепота, Прончатов разговаривал точно таким голосом, каким говорил обычно по телефону сам директор Пиковского леспромхоза Ошурков Павел Иванович.

– У тебя, понимаешь, от переливания крови, Павел Иванович, и психология переменится. Нижний склад заработает… Что? Я острю? Да нет, Павел Иванович, не до острот мне, когда паровоз с рельсов сошел и все движение застопорил. Ну, все, Павел Иванович! Привет чирьям, привет жене, привет райкому партии! Надеюсь, в райкоме мы, понимаешь, и встретимся… Все! Все!

Прохладный ветер сорвался откуда-то, коричневая Кеть сделалась от ряби зеленой; и – чу-чу! – висело в зените черное облако с розовыми рваными краями. Ой, разрастется, коварное, ой, брызнет на землю обильным дождем!

– Вот такие дела, товарищ Куренной! – сказал Прончатов через спину, возвращая телефонную трубку Яну Падеревскому. – Ты сегодня, по-моему, не коммуникабельный, а?

– Какой?

– Не коммуникабельный, а?

– Мы этих слов не понимаем, Олег Олегович!

– А должны понимать, – ласково улыбнувшись, заметил Прончатов. – Должность инженера занимаешь, Демид Касьяныч!

Секунд пять Прончатов сидел неподвижно, с непонятным выражением на лице, затем поднялся, подшагав к Куренному, улыбнулся своей знаменитой прончатовекой улыбкой. Она редко появлялась на лице Олега Олеговича, но зато была дорога, как алмаз, – от этой улыбки лицо Прончатова делалось таким привлекательным, что женщины чувствовали под сердцем тонкий укол, а суровые мужчины смягчались, точно от доброй рюмки коньяку. «Какой милый, хороший, славный парень Прончатов!» – думали суровые мужчины и испытывали острое желание немедленно сделать что-то хорошее для Олега Олеговича: или душу перед ним раскрыть, или отдать последнюю папиросу, или обнять его за прямые плечи. Когда Прончатов улыбался, у него исчезали со щек холодноватые углубления, от которых казалось, что Олег Олегович сосет леденец.

– Я вас слушаю, Демид Касьянович, – вежливо произнес Прончатов. – Хочется услышать ваш голос.

Однако Куренной непробиваемо молчал. Был он большим другом сплавконторского парторга Вишнякова, всего года три назад ходил в незаменимых, а теперь с нетерпением ждал приезда нового директора – Цветкова.

– Ну, ты помолчи, Куренной, – раздельно сказал Прончатов, – а я делом займусь. Я начальником рейда работал, мне не впервой.

Поднявшись, Олег Олегович неторопливо пошел к рабочим. Чем ближе подходил он к ним, тем все начальственнее, суровее, непреклонней становилась его фигура; ни улыбки, ни просвета не было на прончатовском лице, когда он остановился в пяти метрах от рабочих, не здороваясь, с обидным пренебрежением посмотрел на них. Голова у него была вздернута, губы сложены брезгливо, а руки он ленивым жестом заложил за спину.

– Загораете, господа хорошие? – издевательским тоном спросил Прончатов. – Жирок нагуливаете?

Человек тридцать вольготно располагались перед главным инженером. У всех загорелые, хорошо откормленные физиономии, на голых по пояс телах блестят, перекатываются живые мускулы; человек пять отпустили бороды, да такие, что каждая – лопата. Варнаки, богатеи, татарская аристократия, привилегированная верхушечка – вот кто лежал на прохладной земле, бесцеремонно разглядывая Прончатова. Самый плохонький из этих мужиков зарабатывал в месяц по триста-четыреста рублей, каждый имел соток семьдесят огорода, все держали по две-три свиньи, по корове и телке, каждый был искусным рыбаком и охотником, каждый держал в доме неработающих, гладких баб, каждый имел по большому дому, построенному чуть ли не задаром.

Семеро из мужиков – бывшие уголовники. В каких только тюрьмах не сидели, чего только не повидали, каких статей Уголовного кодекса не попробовали, а вот за Тагар зацепились, и каждый из семерых лезет бить морду, если напомнишь о прошлом.

В этом месте повествования автор снова останавливает сказ о настоящем, чтобы заглянуть в прошлое инженера Прончатова, вспомнить о том, как девять лет назад на рейде появилась брандвахта. Ее, то есть брандвахту, привели…

СКАЗ О ПРОШЛОМ

Брандвахту на рейд привели утром, часов в шесть, когда ночная бригада закончила грузить металлическую баржу «Весна», а сменный инженер Олег Прончатов искал укромное местечко, чтобы спрятать в него молодой, неистребимый сон. Однако он не успел и прикорнуть в уголочке, как раздался синий рев буксирного парохода «Гвардия», по реке гулко прокатились удары пароходных плиц, тоненькие звоночки, и вслед за буксиром явилась эта самая брандвахта, покрашенная желтой краской, пузатая и неопрятная, как уличная торговка. Брандвахты на погрузочном рейде презирали, считали их посудинами самого низкого пошиба, и Прончатов, поглядев на нее мельком, зевнул. «У, купчиха толстомясая!» – подумал он.