Сказание о директоре Прончатове - Липатов Виль Владимирович - Страница 50

– А у меня, парень, имя-отчество как у батюшки Пугачева. И фамилия сродственная. Он Пугачев – я Рвачев. Это разве слабо получается? Так что поимей в виду, парень, какой я есть человек! Я тебя вылечу!

Старик неторопливо поднялся с земли, ушел в избушку, пробыв там минут десять, появился на пороге с логушком в руках. Емеля Рвачев теперь был одет в белую холщовую рубаху, волосы расчесал на прямой пробор, смазал блестящим маслом. Торжественно, величественно он прошел от избушки до костра, поставил логушек на землю, но сам не сел.

– Рыба иди вглубь, зверь – в нору, птица – в гнездо, разная червяк-букашка – в землю! – скороговорочкой произнес старик. – Дождь иди, когда надо, снег – каждый вторник, молонья будь с громом. Тьфу, тьфу!

Сделав длинную паузу, старик свинцовыми глазами посмотрел на Олега, прищурившись, продолжал беззвучно шевелить губами, потом сел на землю и сказал:

– Что пить будешь, смахивает на бражку, но не бражка, вкусом сшибат на медовуху, но не медовуха, дыханье прерыват, ровно спирт, но не спирт. Пить будешь большим глотком, чего пьешь – не гляди! Станешь ты ровно пьяным, но пьяным не будешь. Чего хошь – делай! Песни захочешь орать – ори, землю кусать – кусай, кедры крушить – круши! Все тебе можно!.. А теперь глаза закрой, досчитай до тринадцати и опять открой. Если увидишь, что чего не так, молчи, ровно трухлявый пень!

Слова с толстых губ старика стекали медленно, ровно; они катились, как бисеринки с нитки, обволакивали, убаюкивали, их хотелось ловить на раскрытые ладони, перекатывать. Олег послушно закрыл глаза, начал считать до тринадцати, а когда досчитал и открыл глаза, Емели Рвачева на поляне не было. Перед Олегом стояла большая эмалированная кружка с питьем, чуть поодаль, неизвестно откуда взявшись, лежала березовая дубина, половинка мельничного камня и веник из крапивы.

– Пей большим глотком, что пьешь – не гляди! – откуда-то донесся голос старика. – Выпивай все, зла не оставляй!

Олег поднял кружку, усмехнувшись своему спокойствию, отпил большой глоток. Как было приказано, вкус питья он разбирать не стал, но дыхание перехватило, и он, выдохнув воздух, выпил кружку до дна.

– Сиди, как сидишь, гляди в себя! – донесся голос старика. – Ты дурак, мозга у тебя за мозгу заходит, сердце – хреновое.

Трудно было понять, откуда доносится голос: в первый раз он звучал со стороны избушки, потом начался в кустарнике, а закончился возле широкого кедра. Олег усмехнулся этой несообразности, заглянув в себя, ощутил терпкое и звонкое головокружение, но опять раздался голос Емели, который теперь, казалось, скрывался в тальниках:

– Глаза закрой, досчитай до тринадцати. Он досчитал, открыл глаза – на земле стояла новая, алюминиевая кружка с питьем.

– Пей большим глотком, чего пьешь – не гляди!

После второй кружки у Олега сдвоило сердце, холодок пополз в желудок, горячая волна прилила к голове, он выпрямился, мгновенно похудев щеками, огляделся так, словно впервые увидел поляну, избушку, темный кедрач. Он закинул голову, дерзко посмотрел на Полярную звезду, которая, растопырившись, висела над поляной. «Что хочешь делай! – вспомнил Олег. – Песни захочешь орать – ори, землю кусать – кусай, кедры крушить – круши!»

– Не сиди дурак дураком, – откуда-то раздался голос старика Емели. – Сам ты человек гнилой, мозга у тебя слабая, волос жидкий. Главное же дело, что ты дурак!

В глазах Олега поднялась и вспучилась избушка, маковка от крыши отделилась и брякнулась о ручку ковша Большой Медведицы; от этого Полярная звезда вздрогнула, растеклась, словно ее размыли, и по всей поляне пошел набатный звон. Вскрикнув, Олег вскочил на ноги, распрямившись, почувствовал, что он сделался тонким и длинным, словно его растянули. Потом ему показалось, что весь мир полыхнул розовым огнем – осветились вершины кедров, опустилась на место и стала бордовой маковка избушки, алые языки, лизнув проклюнувшиеся звезды, начисто сожгли их. «Ах так! – злорадно подумал Олег. – Ни одной не осталось! Ладно!» Он поднялся на цыпочках и, напружинившись, сделал такой длинный прыжок, что сразу оказался возле того места, где лежала березовая дубина. Схватив ее, он крутанул тяжелое дерево над головой, держа дубину так, как, видимо, держал палицу первобытный человек, бешено, хрипло и торжествующе закричал:

– Уля-ляй! Уля-ляй!

Олег присел, согнувшись, словно на четвереньках, двинулся к кедрачу, начав действовать бессознательно, – с диким ревом он бросился к избушке, вытянувшись, полыхнул дубиной по лиственничным бревнам, едва сохранив равновесие, вторым ударом вдребезги разнес ромбическое окно. Не зная, что делать дальше, он громко закричал, оглядываясь по сторонам, сверкая глазами, но из кедрачей снова послышался голос старика:

– Ирод проклятый! Трус, Июда, дурак!

Бросившись на голос, Олег на бегу сокрушил треногу над костром, единым взмахом дубины снес головы двум молодым елкам, врубился в кедрач. Беспрерывно размахивая дубиной, он, согнувшись, прокрался кромкой кедрача к избушке, затем слепо бросился к кустам, а потом, когда голос снова переместился, отпрянул в центр поляны, схватив половину жернова, метнул его в кусты, так как казалось, что голос старика теперь звучит со всех сторон. Олег высадил еще одно окно, расколотил перила резного крылечка, но он постепенно замедливался, затихал, уже не скачками, а рысцой перебегал от избушки к деревьям, охрипнув, кричал все тоньше, все жалостливее. Становилось темно и прохладно, костер образовывал вокруг себя бордовый колеблющийся круг.

Окончательно замедлившись, Олег, шатаясь, подошел к костру, опершись на дубину, стал бессмысленно глядеть на огонь. Его похудевшее лицо понемногу теряло звериный оскал, стиснутые зубы размыкались, плечи опускались, детское беспомощное выражение ложилось на окровавленные губы. Потом он жалобно всхлипнул, пошмыгав носом, тихо и горько заплакал.

Прончатов плакал долго. Затем он медленно опустился на землю, свернувшись клубочком, напоследок всхлипнув еще несколько раз, быстро уснул. Минут через пять из кедрача осторожно вышел Емеля Рвачев, подойдя к Олегу, склонился, внимательно заглянул в лицо. Хитро улыбнувшись, он закутал Олега в кожух, лег рядом и, поворочавшись, грея спину у потухающего костра, с удовлетворенным, радостным лицом уснул.

Ночь вершилась своим чередом – пал на землю туман, луна повернулась, засветившись красным, и тогда уж пришел рассвет. Пастушьими дудками засвистали птицы, светлый окоем прорезался на востоке; осветившись, стали желтыми головы старых кедров, и, наконец, где-то на длинном озере, пав грудью в воду, трубно прокричал голодный баклан.

Первым проснулся старик Емеля, умывшись из ручейка, натаскал дров, очистил несколько картофелин, вынул из торбы жирное баранье мясо, обернутое в траву. Опять весело запылал костер, солнце вставало за кедрачами, на озере начинался бой рыбы и по-утреннему попискивали кулики, и гулко, точно в пустой бочке, куковала кукушка. Она прокуковала тридцать два раза, когда проснулся Олег Прончатов, широко раскрыв глаза сел на траве и хриплым, удивленным голосом спросил:

– Где я?

– Где надо, там и есть! – словоохотливо ответил Емеля Рвачев. – Вот я сижу, вон избушка, вот кедрач. Все, парень, на месте, и скоро баранья похлебка поспеет!

Однако Олег пораженно осматривался. Он посмотрел на избушку – кто-то выбил начисто два окна, опустил взгляд – валяются щепки от крыльца, повернулся к молодым елкам – кто-то снес макушки. Березовая дубина лежала возле костра, валялась половина жернова, блестели осколки стекол. А руки у Олега были в ссадинах, кости ломило, голова нудно болела.

– Что произошло?

– Что надо, то и произошло! – помешивая похлебку, ответил старик. – Это еще спасибо, что я по своим малым силенкам легкую дубинку вырубил. А принеси я аршинный кряж, так от избушки-то бревнышка бы не осталось… Это, парень, еще хорошо, это еще прости господи!

Но снова ничего не понял Олег. Он только сморщился от боли, простонав тихонько, так жалобно поглядел на старика, что тот пришел в неописуемый восторг – замахал руками, как петух крыльями, победно выставив бороденку, захихикал.