Сказание о директоре Прончатове - Липатов Виль Владимирович - Страница 44

– Вы о чем, Олег Олегович? – спросил он. – Что такое?

– О бухгалтерском учете, – со вздохом ответил Прончатов. – С одной точки зрения, он хороший, с другой – никуда не годится! – Олег Олегович до ребячливости повеселел и растянул красногубый рот до ушей. – Тьфу ты, черт, какая несообразность! А еще статьи в областную газету пишет, об иррациональности мира рассуждает, в преферанс мизер без записи ловит… Тьфу ты, черт! – После этого Прончатов сделал длиннейшую паузу, достав из кармана пачку «Казбека», удивился: – Что это с вами, Александр Прокопьевич? На вас лица нет!

Бухгалтер на самом деле был чрезвычайно растерян. Намек на его корреспондентскую деятельность, упоминание о преферансе, когда Свиридов в пух и в прах обыграл директора Прончатова, насмешка над склонностью к философствованию – что все это значит? Голова раскалывалась, виски ломило… Бухгалтер сроду не курил, но от растерянности взял у Прончатова толстую папиросу. Боже, что это все значит?!

– Как могло случиться, Александр Прокопьевич, – внезапно спросил Прончатов, – что на Пиковской нефтебазе образовались излишки горючего? Вот что я хотел бы знать, товарищ Свиридов!

Нужно было видеть, как обрадовался бухгалтер! О, как он облегченно вздохнул, как свободно откинулся в кресле, как возликовал, когда оказалось, что речь идет о простых, понятных вещах. Свиридов даже нетерпеливо ерзанул на сиденье и тоненько ойкнул.

– О горючем я вам уже докладывал! – торопливо ответил бухгалтер. – Видите ли, в чем тут дело, Олег Олегович…

Однако договорить ему Прончатов не дал: вдруг поднялся пружинисто с кресла, крупным шагом подошел к окну и уперся лбом в прохладное стекло. Он всегда так делал, когда не знал, о чем говорить с посетителем. И вот Олег Олегович рассеянно глядел на солнечную улицу, видел мальчишку, который нес буханку хлеба, и огорошенно думал о том, что не может придраться к Александру Прокопьевичу. Чудес не бывает, но главный бухгалтер был таким отличным работником, что Прончатов так и не придумал, как, придравшись к свиридовской ошибке, доказать бухгалтеру отрицательное влияние на производственные дела холостяцкого образца жизни. «Черт, Капа! – восхищенно подумал Прончатов. – Хорошего мужика выбрала!»

– …Вот и все, Олег Олегович! – закончил главный бухгалтер. – Таким образом, излишки горючего получили отражение в февральской накладной. Абсолютно законная операция!

После этого Прончатову надо было захохотать, вернуться на место и поблагодарить бухгалтера, но он не мог сделать это, так как видел несчастные глаза Капитолины Алексеевны, вспоминал выражение надежды, вдруг вспыхнувшее в них, а на бухгалтере была плохо выглаженная сорочка, да и весь он был все-таки необихоженным, грустновато-одиноким. Поэтому Олег Олегович еще пуще прежнего нахмурился, заложил руку за борт пиджака и трагической походкой прошел по кабинету.

– Так-то это так, – задумчиво сказал он, – но излишки все-таки излишки… Не туманьте мне голову, Александр Прокопьевич, не туманьте! А вот лучше скажите-ка мне, не мешает ли вам что-нибудь в работе? Спите, может быть, плохо, а может быть, у вас трудные квартирные условия?

По сплавконторским делам Прончатов дважды был под судом и следствием, имел, таким образом, дело с милицейской породой людей и сейчас явно подражал какому-то следователю – прищуривался, загадочно улыбался, глядел на бухгалтера такими глазами, словно знал о нем всю подноготную.

– Мне не на что жаловаться, – наконец ответил Свиридов. – Квартира у меня небольшая, но хорошая.

Да, он не лез в драку, этот бухгалтер Свиридов. Он сейчас довольно робко сидел на кончике кресла, сложенные ладони по-детски зажал между коленями, глаза, увеличенные очками, были нерешительны, и вообще вел себя не тик, как должен был вести человек, съевший собаку в бухгалтерском учете. Да при свиридовском умении трудиться нужно было не только послать Прончатова к черту, а, стукнув кулаком по столу, немедленно гордо уйти из кабинета – такого бухгалтера, как Свиридов, взяла бы немедленно другая контора.

Одним словом, он был трусоват, этот главный бухгалтер, нерешителен, и по этой причине гибла отличная баба Капитолина, а сам Свиридов шлялся по паршивым столовым, жил в дрянной комнатенке молодежного-общежития. «Эх, была не была!» – вдруг подумал Прончатов и стремительно повернулся к бухгалтеру.

– Вот что, Александр Прокопьевич, – сказал он. – Немедленно женитесь на Капитолине Алексеевне! – Он открыто улыбнулся. – Чего вы боитесь? Черт возьми, да Володька и Пашка – чудесные ребятены!

Всего ожидал Прончатов, но то, что случилось, превзошло все его ожидания: бухгалтер вдруг на всю круглую физиономию разулыбался, покраснев, с таким облегчением засмеялся, словно раньше ему было запрещено хохотать. Потом он резко вскочил с места, непривычно суетясь и подпрыгивая, бросился к дверям. Ну, не больше трех секунд прошло, как, пробежав весь длинный сплавконторский коридор, Свиридов выскочил на улицу, по-прежнему подпрыгивая, кинулся пересекать улицу в том месте, где было поближе к Садовому переулку. Со стороны казалось, что Свиридова несет ветер, так он был наклонен вперед и так над головой стояли нимбом светлые, уже поредевшие волосы.

Отыскивая связь настоящего с будущим, утверждая мысль о логичности развития характера героя, автор вновь переносится в настоящее Олега Олеговича Прончатова. Автор напоминает о том, что главный инженер Тагарской сплавной конторы в двенадцатом часу ночи приехал с профсоюзного собрания на погрузочный рейд, столкнувшись с пьяным бригадиром Стоговым, начал размышлять о соотношении добра и зла. Потом Прончатов побывал еще на одном рейде, а в пятом часу утра…

ПРОДОЛЖЕНИЕ СКАЗА О НАСТОЯЩЕМ…

…А в пятом часу утра Прончатов возвращался в Тагар. Кучер Гошка Чаусов сонно чмокал, сам Олег Олегович чутко подремывал, а вокруг была божья благодать. Вставало солнце, и сиреневая дымка полосами стлалась над рекой, росная свежесть щекотала ноздри, дышать было легко, словно из кислородной подушки Минут тридцать Прончатов дремал, отдаваясь покою и бездумности, потом медленно поднял голову. «Славно, славно!» – думал он.

Хорошо пахло конским потом, двуколка методично покачивалась, скрипела сбруя, и скоро на виду у дальнего Тагара к Олегу Олеговичу пришло такое ощущение, словно он мальчишкой возвращается откуда-то домой, – та же молодая сладость была в молодом теле, то же ожидание счастья, когда предполагается, что весь мир будет принадлежать тебе: то ли девчонка ждала его возле школы, то ли расцвела за ночь черемуха в палисаднике, то ли свалил в драке троих.

Еще раз посмотрев вокруг себя, Прончатов почувствовал, что он непроходимо, мучительно здоров и молод и что он частица этого ясного утра. Он видел туманную реку – ощущал меж собою и ею сродство; вдыхал запах конского пота – казалось, что это было всегда, есть и будет продолжаться вечно; находил щекой ветер – мерещилось, что ветер пронизывает насквозь; слушал утреннее ликование птичьих голосов – казалось, что собственное горло раздувается от щебета. Мир был переполнен Прончатовым, а Прончатов – миром, и все это требовало выхода, не вмещалось в двуколку; ему было тесно от горячего бока Гошки Чаусова; радость бытия рвалась во все стороны, как снаряд, но ему отчего-то казалось, что только стоит сделать резкое движение, как здоровье и молодость могут выплеснуться из груди. Тогда он медленно-медленно поднял руку, тихонечко коснулся колена Гошки Чаусова.

– Погодь, Георгий! – сказал он мягко. – Притормози!

Пораженный переменой в Прончатове, Чаусов осторожно придержал идущего шагом жеребца, тоже охваченный непонятно отчего боязнью резких движений и громких звуков, шепнул себе под нос: «Стою, Олег Олегович!» Прончатов спустился на землю, подошвой сапога ощутив ее теплую утреннюю дрожь, тихо пошел к реке, неся себя как бы отдельно от самого себя. Мимо молодых синих елок он спустился к песчаному пляжу, остановившись, увидел, что слева белела тагарская церковь, река возле поселка изящно поворачивала в сторону, открывая его из конца в конец, – весь на виду был Тагар, и Прончатов тоже был на виду у Тагара, Олег Олегович раздевался медленно-медленно, сладостно крутил головой, ловя глазами пологие солнечные лучи. Потом он прислушивающимися шагами приблизился к воде, остановился, притих, словно хотел проверить, не прошла ли радость. Нет, не проходила! Улыбнувшись солнцу, он головой бросился в воду. В прозрачной глубине ходили веселые мальки, песок на речном дне залегал бархатными складками, тайное сияние излучала глубина. Прончатов почти минуту двигался под водой, потом бесшумно вынырнул на поверхность и поплыл поперек реки.