Сказание о директоре Прончатове - Липатов Виль Владимирович - Страница 25

Прончатов вышел из домика, неторопливо двинулся вдоль раскисшей взлетной полосы. По-прежнему низко висело серое небо, собирался идти дождь, но не решался, аэродром раскис. Было как раз такое время года, когда колеса самолеты еще не надевали, лыжи тоже не представляли удобства, и Прончатов покачал головой: «Ну и погодка, черт возьми!»

На грязном снегу, на злой пустынности взлетного поля, средь лужиц холодной воды Прончатов казался очень молодым. Это уже был не тот директор, который походил на Маяковского, стоящего на московской площади. Сейчас на взлетном поле находился тот человек, которому начальник планового отдела пожелал хорошо провести праздники в городе, который сорок минут назад сказал: «Вот это жизнь для белого человека!» – и который теперь распахнул серый плащ, ослабил тугой узел галстука. Всего десять километров отделяло Прончатова от служебного кабинета, но тот человек, что сидел в кресле и ходил по кабинету, исчез. Вместо него стоял под серым небом другой – мягко, хорошо светились серые глаза.

– Машина на подходе, Олег Олегович!

Пилот посадил машину очень далеко от дома, – самолет все-таки оказался на колесах. Прончатов увидел, как из-под них чиркнули два грязных опасных дымка.

«Анисимов растрясет животик!» – смешливо подумал он и, ступая блестящими туфлями в грязь, снег я лужи, пошел к тому месту, куда, по его расчетам, должен был подрулить самолет. Расчет оказался правильным, самолет замер как раз в пяти метрах от директора Прончатова, винт цокотнул в последний раз, остановился, и открылась плотная, влитая в фюзеляж дверь.

– Пожалуйста, товарищ Прончатов! – пригласил пожилой пилот.

Директор поднялся по четырем ступенькам в теплое нутро самолета, уверенно пошел вперед, за ним с чемоданом в руках двигался пожилой пилот.

– Ну, здорово, Анисимов! – сказал Прончатов, садясь рядом с необычно толстым и каменно-неподвижным человеком. – Здорово, друг Анисимов!

– Здорово, Прончатов! – ответил толстый человек, неторопливо повертываясь к Прончатову. Он вытянул масляно-блестящие губы, Прончатов наклонился, и на глазах шести молчащих пассажиров они нежно поцеловались.

– Все толстеешь! – громко, словно в машине никого не было, сказал Прончатов.

– Толстею! – вздохнул Анисимов. – Поздравляю тебя с будущим выговором! С праздничком, одним словом!

– Тебя с тем же! – захохотал Прончатов, ласково обнимая Анисимова за необъятные плечи. – Поздравляю с новым начальством!

– С таким начальством можно поздравить! – тонким голосом засмеялся Анисимов. – Я, брат, переволновался! Думал, что уж телеграммы не будет!

– Я тоже! – ответил Прончатов. – Я тоже!

Самолет дрогнул, покатился, подскакивая, оглушительно хлопнула за пожилым пилотом дверь, и директор Анисимов недовольно поморщился – он болезненно переносил полеты. Прончатов в самолете чувствовал себя отлично – любил стремительность движения, захватывающие дух перегрузки взлета и посадки, радостную легкость крутых виражей. Он без любопытства, без заинтересованности зеваки прислонился к окну, бросил взгляд на землю, которая быстро уходила под крылья.

– Тошнит, холера такая! – сказал Анисимов. – Ах, холера!

Прончатов, наоборот, чувствовал мальчишескую хмельную радость. По-прежнему глядя в окно, он видел крутые вилюжины рек и речушек, небритую, как бы изрытую оспой, болотистую землю. Ома походила на немую, грязную и изодранную карту, но директор Прончатов на этой немой карте знал каждый завиток реки, каждое озерцо, помнил большие, одиноко стоящие деревья; директор Прончатов знал каждую пядь этой земли, такой непривлекательной и холодной сверху.

Над страной Прончатией, как сказал однажды пятнадцатилетний сын директора, летел самолет АН-2. Пятнадцатилетний сын директора тогда получил от отца нахлобучку, но Прончатов внутренне добродушно смеялся. Он не хотел быть владыкой земли, но эта земля, что лежала под самолетом, была его землею. Сотни раз он пешком промерил ее, прикасался ногами к каждой кочке и к каждой тропинке. На этой земле пили его кровь комары, валили его с ног бураны, засасывали по плечи болота. На этой земле Прончатов два раза тонул, трижды замерзал.

Час летел самолет АН-2 над страной Прончатией. Франция, Швейцария и королевство Люксембург легко помещались на территории этой страны, и еще оставалось место для нескольких княжеств, подобных княжеству Монако. Миллионы кубометров леса заготавливала страна Прончатия, и каждый кубометр леса так или иначе проходил через руки директора.

– Усни, Николаша! – ласково сказал Прончатов директору Анисимову. – Будет легче!

– Я сплю! – ответил Анисимов.

Двадцать девятого апреля без пятнадцати одиннадцать директора Тагарской и Зареченской сплавных контор Прончатов и Анисимов пришли к расфуфыренному зданию обкома партии. До революции в нем помещалось дворянское собрание, и подрядчики-купцы угодили аристократическим заказчикам – голые младенцы ползли по карнизам, цветы обнимали полуколонны, волнистые линии, как на торте, покрывали стены.

Оба директора шли медленно, в меру важно, молча. Председателем захудалой артели выглядел директор Анисимов, одетый небрежно и расхлестанно; лощеным иностранцем казался со стороны директор Прончатов. Разными внешне были они, но внутренним, главным очень похожи.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись одинаковыми многозначительными улыбками.

– Кабина в ресторане заказана? – заботливо спросил Анисимов.

– Конечно! – ответил Прончатов и посмотрел на часы. – Без десяти! Постоим?

– Постоим! – ответил Анисимов.

Став очень серьезными, они изучающе смотрели на здание обкома, на голых младенцев, на разноцветье красок, на стальные ворота. Потом опять взглянули друг на друга.

– Шахтеры о нем говорят хорошо! – сказал Прончатов, вынимая зажигалку. – Жалеют, что переведен в другую область.

– Трое детей! – задумчиво проговорил Анисимов. – Младшему четыре года… В силе мужик!

– Две бутылки коньяку – на ногах! – без выражения продолжал Прончатов. – Шахтерская школа, видимо!

– Где пьет? На рыбалке?

– И на рыбалке! – Прончатов расхохотался. – Ты, Коленька, богов лепишь по своему образу и подобию! Директора помолчали.

– Интересно, интересно! – сказал Анисимов. – Признайся, истукан, что волнуешься!

– Не больше тебя! – пожав плечами, ответил Прончатов. – Пошли?

– Пошли, дорогой!

За стеклянной дверью к ним шагнул седой милиционер с лицом главы большого, дружного семейства. Он, конечно, узнал Прончатова и Анисимова, но виду не показал – милиционер сделал строгие глаза, проведя пальцами по портупее, строго откашлялся, но вдруг расплылся в родственной улыбке.

– Кого я вижу! – пророкотал он. – Олег Олегович, Николай Иванович, с приездиком!

Зная до мелочей, что за этим последует, директора рассмеялись. Радуясь, оглаживая Прончатова и Анисимова родственными глазами, милиционер прикрыл могучим телом дверь, протянув руки к нагрудному карману Прончатова, сказал ласково:

– Партбилетик!

– Петрович, – включившись в игру, удивленно сказал Анисимов. – Это ведь бюрократизм! Ты же знаешь нас!

– Знать-то знаю, – привычно ответил милиционер, – но жизнь, товарищи, сложная штука. Сегодня ты директор сплавконторы, а завтра ты нетрудоустроенный гражданин!

После этих слов улыбаться не полагалось, и директора одновременно вздохнули. Хорошим актером был директор Прончатов и сыграл сложное – опустил печально голову, прикрыл грустной поволокой глаза, но надежда светлым лучом проглядывала сквозь тоскующие черты.

– Да-е! – вздохнул он. – Жизнь, жизнь!

Поднявшись на второй этаж, они пошли по длинному пустому коридору. Ни звука не проникало сквозь твердые двери, которые не хлопали, открываясь и закрываясь, никто суетливо не бежал навстречу, никто не обгонял идущих. Толст и пушист, лежал ковер под ногами, мощно стояли возведенные купцами стены. В тишине торжественности шли по коридору Прончатов с Анисимовым, пока не остановились перед высокой дубовой дверью с золотой табличкой «Зал заседаний», за которой находился еще не сам зал, а так называемый «предбанник».