На короткой волне - Анисимова Александра Ивановна - Страница 26

Холодом тянуло от каменных стен. И мне казалось, что если бы вместо майора пришел сегодня в бункер Молчанов — все было бы по-другому: теплее, лучше…

Мы прожили у Завады три дня. Пришли Василий с Николаем и сказали, что семья Олексы согласна приютить меня. Василий был рад — теперь у него будет уважительная причина чаще приходить к Эльзе.

13

В клубах морозного пара вошли мы в дом. И сейчас же стоявшая у печки девушка повернулась к нам, подбежала ко мне, протянула руку:

— Здравствуйте. Эльза.

Я крепко сжала ее руку, она чуть поморщилась и улыбнулась. В эти короткие минуты, пока мы с ней смотрели друг на друга, я сразу поняла, что станем друзьями. Эльза была такого же роста, как и я, только более хрупкая, легкая в движениях. Светлые волосы, заплетенные в две косы, пышно взбиты над высоким чистым лбом. Не находя еще первых слов, мы стояли и улыбались. Подошел Василий. Эльза вспыхнула. А я смотрела и удивлялась: Василий похорошел до неузнаваемости. Что-то новое, привлекательное появилось в выражении его тонкого бледного лица, во всей фигуре.

В соседней комнате сидел майор и хозяйка дома Ева Олекса.

— Ну, Ася, — сказал майор. — Мы договорились. Будешь жить пока здесь. Как что — придумаете сами. На месте виднее. Рацию получше замаскируйте. Как только получим новые данные — сразу же сообщим.

Скоро они ушли. А мы долго еще сидели, придумывая легенду для меня. К столу подсели и остальные члены семьи: Марыся, Густик и маленькая Ганичка. Хозяин дома погиб на войне, и главой семьи была мать — невысокого роста женщина лет пятидесяти. Старшему сыну, Янеку, каким-то путем удалось избежать службы в немецкой армии, и он почти все время жил в горах.

И вот вшестером мы придумали для меня очень интересную прошлую жизнь. Так как к этому времени я свободно владела польским языком, решили говорить (в случае, если неожиданно зайдет кто-либо из односельчан), что я служанка тетушки из соседней деревни. Но поскольку я не знаю немецкого языка, а все жители обязаны разговаривать по-немецки, я могу сразу выдать себя. Для неожиданной встречи с немцами был придуман особый вариант.

Но не приведи бог попасть на глаза полицейским! По тому, как изменились лица матери и старших девушек, когда разговор зашел об этом, я поняла, что это действительно страшно. Полицейские знали в Бренне каждого человека. Мое пребывание в доме Олексы было опасно для семьи, и то, что Ева все-таки согласилась приютить меня, вызывало чувство огромного уважения к этой женщине.

На другой день с рассветом началось наблюдение за дорогой. Дом стоял на опушке леса, одной стороной он выходил на шоссе. Ближе к лесу, за домом, сараи, свинарник, сбоку пристроен хлев для коров. Из лесу можно незаметно подойти к дому. На полпути от шоссе к нам стоял дом, в котором жили ненадежные люди. Иногда ночью они слышали лай собаки во дворе у Олексы и догадывались, что пришли партизаны. Об этом соседи сообщали полиции при каждом удобном случае. Наблюдение за шоссе было очень важным делом для всех нас, живущих в доме. Я подсчитывала, сколько каких машин, с каким грузом и в какую сторону проехало за день, вечером добавляла к этим данным сведения, принесенные партизанами, и передавала в центр. И не менее важно было сделать все, чтобы оградить семью Олексы от неожиданного налета полицейских.

С утра я садилась у окна и, если видела, что кто-то направляется к нам, тотчас пряталась. Так продолжалось ежедневно в течение полутора месяцев моей жизни в доме Олексы. И как нарочно, в те несколько минут, когда, увлекшись чем-нибудь, мы переставали следить за дорогой, обязательно что-нибудь случалось. После каждого такого случая мы ахали, охали и давали обещание ни на минуту не отходить от окна.

Густик и Ганичка бегали в школу. Эльза и Марыся занимались по хозяйству, мать делала какую-нибудь легкую работу или читала молитвенник. Вся семья была очень набожной, воспитанной в строгом послушании. Я никогда не слышала, чтобы дети возражали матери. Даже маленькая Ганичка обращалась к ней только на «вы». Вечером после ужина все становились на колени. Мать доставала молитвенник, и дети хором повторяли за ней молитвы.

Не раз Эльза спрашивала меня:

— Неужели правда, ты не веришь в бога?

— Правда.

— А я верю. Когда мне бывает трудно, я помолюсь — и сразу становится легче…

Вместе с Эльзой мы ложимся спать в отдельной комнате. В нетопленом помещении стоит сухой морозный воздух, но на мягких перинах быстро согреваешься. Обнявшись, крепко прижавшись друг к другу, мы подолгу шепчемся.

— Хоть ты и неверующая, а все равно близкая мне, как сестра, — говорит Эльза. — Мой бог — отец всех. Он велит любить всех, даже своих врагов.

— И врагов? — переспрашиваю я.

Она немного колеблется, но все-таки повторяет:

— И врагов… Ты знаешь, Ася, — продолжает она шепотом, — от тебя не могу скрывать. Я люблю Василия. Мама ругается, ребята смеются — чужого полюбила… А что я могу с собой поделать?..

В воскресенье вся семья отправлялась в церковь, оставляя со мной Рустика.

Как-то, когда мы с ним увлеклись беседой, он случайно глянул в окно и закричал:

— Полиция!

К дому шли два полицейских. Мы бросились в сени. Густик поспешно запер входную дверь. Я выбежала во двор, вскочила в сарай и залезла на чердак, в самый дальний угол, закопалась в сено. Густик уже открывал дверь, ссылаясь на то, что он спал и не сразу услышал стук. Он повел полицейских по комнатам. Я слышала скрип дверей, возню на чердаке дома, голос Густика. Сердце замерло — вдруг найдут рацию!.. Потом они втроем вышли во двор.

Полицаи осмотрели хлев и свинарник, направились к сараю. Я прислушивалась к голосу Густика — ни одной тревожной нотки. Что-то рассказывает и разговаривает, разговаривает. Полицаи начали вилами ворошить сено, разбрасывая его по сараю. Они не знают, где я. У меня выгодная позиция. Одного, пожалуй, я убью. Но второй тут же начнет стрелять. На выстрелы прибегут полицейские. Мне все равно конец. Но что будет с домом? Со всей семьей?..

Один из полицейских залез на лестницу, поднялся на последнюю ступеньку, покопался вилами в сене, посмотрел и крикнул:

— Никого здесь нет.

Спрыгнув с лестницы, он перевернулся на сене.

— Ух, какое душистое!

И ушел, похлопывая Густика по плечу.

Минут через десять, проводив полицейских до шоссе, вернулся Густик. Задумавшись, сидели мы с ним, не сводя глаз с окна.

А в другой раз он успел только запереть меня в хлев, показав рукой в угол. Я всегда боялась коров и, увидев перед собой две жующие морды, чуть не умерла со страха.

Вечерами мы сидели при свете лампы, тихо беседуя. Иногда раздавался условный стук в окно. Мать выходила в сени и, возвратясь, говорила:

— Это свои.

Входил мужчина с вещевым мешком за плечами.

— Для панны Аси, — говорил он, выкладывая продукты. — От партизан.

— Ну что такое? — возмущалась мать. — Что мы, сами не прокормим?

А он улыбаясь отвечал:

— Я ничего не знаю. Мое дело маленькое. Приказано — я выполняю.

Мне было очень приятно, что друзья заботились обо мне. Сами они переживали трудное время. Частые переходы по горам, стычки с немецкими солдатами требовали выдержки и терпения.

Мы были первыми советскими людьми, появившимися в этом глухом районе. Я все время чувствовала большую ответственность за наше поведение, за наши поступки, видела, с каким интересом прислушиваются к нашим словам окружающие. Очень хотелось оставить по себе хорошую память. Я знала, что скоро уйду от этих людей, которые с каждым днем становились все родней и дороже.

Смеркалось. Густые черные тени подкрадывались все ближе и ближе к окнам. Становился бесполезен наш «наблюдательный пункт». Мы с Эльзой залезли на кровать. Марыся мыла пол. Мать, подобрав ноги, сидела на лавке, перебирая пух. Кто-то постучал в дверь. Мы вздрогнули и переглянулись. Мать кивнула нам головой, чтобы не трогались с места. Дверь открылась, вошла женщина — деревенский почтальон. Она принесла посылку от сестры из деревни, от той самой «тетушки», у которой я «работаю служанкой».