Шестеро - Липатов Виль Владимирович - Страница 11

Калимбеков подходит к Гулину и протягивает ему газетный сверток.

– Тебе, Гулина. Сами не употребляем. На всякий случай берем.

Гулин развертывает газету – блестит стекло, этикетка. Он торжественно ставит на брезент чекушку водки. Затем Гулин выпивает из горлышка всю водку и жадно набрасывается на еду. Полчаса проходит в молчании – все едят. Потом устало откидываются на брезент: только сейчас чувствуются бессонные ночи, напряжение.

Гулину весело. С новой силой радость мягко и трепетно заливает грудь, бьется рядом с сердцем. Он видит, как почтительно, с уважением относятся к нему товарищи, ловит красноречивый взгляд Саши, и ему хочется снова сделать еще что-нибудь выдающееся, интересное.

Между тем уже переваливает за полдень. Солнце опять уходит за серую морочь, светлым пятном отметив, что оно еще над тайгой. Голые осины уныло тянут вверх тонкие ветви, стучат ими. Ворона садится на одну из осин, ветка прогибается, скрипит; ворона переступает ногами, утверждаясь. С каждым мгновеньем сереет тайга.

– Надо собираться, – говорит Гулин, поднимаясь. – Время не ждет!

Он повертывается к старшему Захаренко:

– Вы, братцы дорогие, давайте поосторожней! Мы за вас больше машину из воды таскать не будем! Понятно?

– Понятно!.. Тракторы идут на север.

10

Перевалив Улу-Гай, тракторы вошли в глухую тайгу. По узенькой пешеходной тропинке, плотно отгороженной соснами от ветра, шли спокойно и ходко. В мерно покачивающейся кабине пахнет мазутом и краской, неярко светят лампочки на щитке. Сашка управляет машиной легко, почти не задумываясь.

Живы еще, свежи впечатления от перехода через Улу-Гай. Сильнее всего восхищение Гулиным. «Герой!» – думает Сашка и завидует лихому трактористу, его ладному мускулистому телу, широкой улыбке, манере держать себя – уверенной, немного покровительственной. Он, Сашка, не такой – он часто смущается, краснеет, на людях забивается подальше в угол. Правда, потом, когда Сашка остается один и вспоминает поведение других, ему кажется, что он бы все сделал лучше – и сказал бы не так, и повернулся бы по-другому, и смеялся бы тише, сдержанней. Он клялся, что следующий раз поступит именно так, но, когда этот следующий раз приходил, повторялось старое – забивался в угол.

Бывали случаи, когда Сашка развертывался вовсю – становился сам не свой, необычный. Это случалось тогда, когда кто-нибудь из присутствующих вызывал у него восхищение. Тогда Сашка тянулся к понравившемуся человеку, заглядывал ему в рот, смеялся его смехом, говорил его голосом, его словами, его интонациями. Потом человек уходил, и Сашка, остывая, мучительно краснел и за свои слова, и за смех, и за чужие жесты, и еще долго казалось ему, что он потерял себя. Повернется вдруг и подумает: так делал тот человек…

Гулин из тех людей, к которым тянет Сашку. Калимбеков добрый, хороший, весь какой-то ворсистый, но не такой, как Гулин. Братья Захаренко ясны как стеклышко, с ними рядом хорошо спать, прикрывшись с головой теплым одеялом. Непонятен Свирин – неопределенный он, расплывчатый, как свет фар в буран; думает много, наморщив корявый лоб, полуприкрыв глаза, а говорит редко, спокойно. Только раз, когда о веревочке вспомнил, заговорил быстро, певуче…

В свете фар словно нет тайги; ограниченный от мира, качается кусок светлого пути, такой же уютный, как и полумрак в кабине. Сашка покачивается, улыбается. Проходит час, второй. Сашке не хочется будить Калимбекова, он старается вести машину осторожно, плавно.

– Мягче, голубушка, мягче! – шепчет он на ухабах.

Идут машины. За рычагами управления – люди в промасленных телогрейках. Неудержимо стремление трактористов на север; неотвратимо и то, что произойдет с Сашкой Замятиным. Все могло бы быть и по-другому, если бы рядом с ним не было Гулина, Калимбекова, братьев Захаренко, Свирина, а были бы другие люди, все могло бы быть по-другому, если бы… Но все было так, как было. Их было шестеро. Они впервые увидели друг друга за час до того, как три дизельных трактора С-80 двинулись в далекий путь на север.

Сашка просыпается от ощущения тревоги и беспокойства. Калимбеков ерзает на месте, что-то шепчет сердитым голосом. Светает, но трудно понять, сколько времени – восемь часов или двенадцать. Трактор стоит. Сашка торопливо протирает глаза, открывает дверь кабины и отшатывается назад: в кабину с силой врывается ветер, проникает под телогрейку, леденит дыхание, но Сашка успевает увидеть сутолочь снежинок, завихривающихся полосами, услышать протяжный вой ветра. Кабина вздрагивает. Ветровое стекло словно завешено густой марлей. Ветер дует порывами – на секунду стихнет, успокоится, но потом снова сорвется, завоет еще громче.

В смотровом стекле – два пятна: огни головной машины; вспыхивают и гаснут три раза подряд.

– Зовут, – говорит Калимбеков.

Они выбираются из трактора и останавливаются пораженные: ничего нет вокруг, кроме ветра и снега. Земля – она только ощущается ногами; по ней, как и по небу, несутся вихревые полосы снега, свиваются в жгуты, упругие, как водяная струя. Ветер широкими лапами напирает Сашке на грудь, он наклоняется вниз и ложится на ток воздуха. Лицо обжигает мороз, дерет кожу. Снежная тень Калимбекова качается рядом. Вот он высоко поднимает ногу, делает шаг, но теряет равновесие. До Сашки доносится его крик:

– …а …а …а! И-и-и …д …и …и!

Сашка задыхается: легкие полны ветра, рот – снега. Пурга беснуется еще с большей силой, воет тонко, без продыхов. Шаг за шагом трактористы продвигаются вперед. Если бы ветер затих на минуту, люди оказались бы лежащими на воздухе, прикоснувшись носками к земле.

За головной машиной, под прикрытием, немного тише. Водители совещаются негромкими встревоженными голосами. Сашка еле различает их лица, видит только нос и подбородок Гулина, изредка освещающиеся огоньком папиросы.

– Тут место чистое, ни кустика… – Это говорит Свирин. – Километров двадцать пять, как на блюдце.

Короткая пауза, наполненная воем ветра, и звонкий напряженный голос Гулина:

– Дорогу-то знаешь? Не заплутаемся в пурге?

– Дорогу найдем… Здесь вешки должны быть.

– Гулин, дай-ка закурить! Махру не завернешь – папиросу дай.

– Держи, – отвечает Гулин. – Ты, Свирин, прямо говори, не собьемся с дороги?

– Не должны бы, – отвечает Свирин, но конец его фразы ветер комкает, и до Сашки доносятся только обрывки слов: «не… лж… бы…»

Они с Калимбековым идут обратно. Это еще труднее, чем против ветра. Ветер колючий, злой, пронизывает Сашку насквозь. Сашка ударяется головой о гусеницы машины, падает в снег лицом. Калимбеков поднимает Сашку, но падает сам, и они поднимаются, держась друг за друга.

В кабине как в другом царстве, тихо, тепло. Сашка пригоршнями достает из-за воротника слежавшиеся куски снега. Машина опять трогается. Свет фар молочно-бел, снежинки несутся навстречу ветровому стеклу, покрывают его толстым непроницаемым слоем. Работает щеточка-дворник, но и это не помогает. Позади машина братьев Захаренко так же слепо тычется в стороны, покачивая белыми глазами фар. Так проходит минут двадцать, но Сашке кажется, что они идут по заснеженной равнине давно, много часов, и что двадцать пять километров пройдены наполовину.

– Эгей! – внезапно кричит Калимбеков, рванув рычаги, нажимает ногой на тормоз, и, точно наткнувшись на препятствие, трактор замирает, ошалело закачав мотором на упругих рессорах. Сорвалась, запела метель с удесятеренной силой.

– Вылазь! – командует Калимбеков и вываливается из машины на упругий ток воздуха. Сашка – за ним.

У головного трактора мечутся две тени – Гулин и Свирин; перед трактором странный, яркий и блестящий квадрат, кое-где отсвечивающий розовым. Сашка приваливается к гусенице, раздирая пальцами глаза, залепленные мокрым снегом, глядит на яркий кусочек ночи и понимает – это снег перед радиатором головного трактора, освещенный вплотную фарами.

Груда снега выше радиатора машины. Как бульдозер, оказывается, шел трактор по двухметровому снегу, уминая его гусеницами, и все-таки остановился, бессильный.