Повесть без начала, сюжета и конца... - Липатов Виль Владимирович - Страница 6

– Согласна, Николай.

– Отменно! Вперед, вперед и только вперед! Погоняйте, товарищ дядя Коля, своего роскошного лошака!… Товарищ Отпрыск, прошу занять переднее место, нам с твоей мамулей надо пошептаться о том времени, когда мы были такими же сопляками, как ты… Слушай, а ты не поранишь руку этим ножиком с миллионом лезвий?

– Видали мы ножики и поострее,– сердито ответил Борька, но на переднее сиденье перемахнул шустрым воробьем.– Это вы тот самый Николай Петрович, который из маминой деревни?

– Да, это я! – важно ответил Цукасов и прищемил Борькин нос двумя согнутыми пальцами.– Ага! Это мы не любим, товарищ Борька!

– Не любим, хотя вы и самый главный…

– Ну, Нина, поросенок у тебя прелестный!

Николай Цукасов относился к тем людям, которые почти не меняются с годами. Он был такой же сутуловатый, лобастый, ясноглазый, как в годы их сладкого институтского прошлого, не изменил себе ни на йоту – делал те же детские жесты и движения, после смеха облизывал губы, по-стариковски морщил лоб. Одним словом, в какой-нибудь особой обстановке Цукасов, может быть, переставал быть прежним Цукасовым, но Нина Александровна этого никогда не видела, да и Сергей Вадимович сдержанно хвалил «высокого» приятеля за то, что, можешь себе представить, ни капельки не меняется, всегда остается самим собой.

– Ты отчего помалкиваешь, Нинуха? Неприятности?

– Да нет… Просто смотрю на тебя, Николай.

– Ну и как?

– По-прежнему хорош!

– Ну спасибо, подружка!

– Тебе спасибо, старый дружочек!

Ей на самом деле было приятно и радостно сидеть подле разговорчивого, простого, хорошо одетого мужчины, от которого неназойливо пахло польским одеколоном «Рококо», а в распахе отличной дубленки виднелся по-модному широкий галстук. Отпуск в этом году Цукасов брал поздно – в октябре,– и лицо у него было еще загорелое по-южному, гладкое, с очень здоровой и на вид упругой кожей. Он хорошо, даже слишком хорошо выглядел для своих лет, этот хороший человек Коля Цукасов. Нина Александровна спросила:

– А куда мы все-таки едем, Николай?

– В райресторан «Обь»!– с купеческой лихостью ответил Цукасов.– Если в нем сегодня нет осетрины, то данному району будет исключительно плохо… Шпарьте быстрее!– вежливо посоветовал шоферу дяде Коле секретарь обкома.– Так, что ли, Борька?

Теперь было совершенно ясно, что на секретаря обкома Цукасова сын Борька отреагировал положительно: с первой секунды поездки начал то и дело оглядываться на Цукасова, искать его взгляд, всячески улыбаться, чтобы привлечь внимание, да и сам Цукасов на Борьку поглядывал с интересом.

– Люблю быструю езду,– важно ответил сын Нины Александровны.– И даже не боюсь…

Они ехали по деревянному городу так называемого районного подчинения. Проплывали мимо дома из брусчатки, из лиственничных бревен, из шлака; шли обедать служащие различных учреждений, в отличие от большого города без портфелей, возле киоска «Пиво – воды» происходило столпотворение – базарились шумные и замерзшие пьянчужки, подсчитывающие медяки; потом показался сосновый парк, такой густой и огромный, каких не бывает в больших городах,– шишкинские сосны, хорошо расчищенные дорожки, зеленые скамейки, заботливо обметенные от снега сторожами; от парка даже сквозь полуоткрытый ветровичок «Волги» тянуло хмельным сосновым запахом. В городе было спокойно, тихо, по-домашнему уютно. Потом стали попадаться и двухэтажные дома, но и они не вызывали городского беспокойства – были скорее домишками, чем домами.

Цукасов сидел на заднем сиденье прямо, не разваливаясь, на Борьку поглядывал с юмором и симпатией. Когда они уже подъезжали к ресторану «Обь», секретарь обкома начал морщить лоб и глотать слюну – бедняга, наверное, не ел с утра, теперь же шел пятый час, а что касается осетрины, то он к ней был приучен с детства. Отец Цукасова, опытный рыбак, никогда не возвращался домой без пудового осетра или нельмы.

– Ну вот и приехали! Собирайся питаться, честной народ! Два года назад районный город обзавелся таким модерным рестораном, которому могла бы позавидовать и область. Стены здесь были неоштукатуренные, лиственничные; матовые мозаичные полы собраны из многочисленных сибирских пород дерева, под потолком висел вращающийся шар, на одной из стен – керамическая мозаика, изображающая купеческое прошлое райцентра и его будущее; столы были кедровые, накрыты скатертями из сурового полотна, ложки к деревенскому супу подавались деревянные, а на вешалке работал старичок швейцар с отличным нарымским произношением.

– Ишь как мальчишонка-то быстро раздевается,– сказал он, аккуратно принимая от Борьки пальто и вязаную шапочку.– Вон какой он шустрый!

Секретарю обкома Цукасову старичок вежливо посоветовал:

– Шапку-то бы надоть утаить в рукаве. Неровен час, спутаемся! Ноне у всего начальствия одинаковы шапки живут…

По залу, пустому в дневное время, ходили две бесшумные и толстые официантки в кокошниках, сидели за столиками два-три посетителя из командированных, и отчего-то было прохладно, хотя в ресторане «Обь» всегда топили до умопомрачения – сибиряки! Уютный угловой столик был свободен, и Нина Александровна жестом пригласила за него Цукасова, а Борька без команды мигом уселся на лучший стул, прищурившись, начал читать меню, напечатанное на толстой бумаге.

– Осетрина, осетрина и еще раз осетрина! – гудел Цукасов, усаживаясь рядом с Ниной Александровной.– В Ромске такой осетрины, как водится здесь, не поешь… У, како-о-ой я голодный!

Дни московского общения Нины Александровны с нынешним секретарем обкома были особенно памятны воскресной поездкой в Загорск. Цукасов в Троице-Сергиевой лавре был серьезен, задумчив, непривычно тих; за несколько часов пребывания в лавре он не произнес ни слова, а когда они осторожно вошли в собор, где по какому-то исключительному случаю шло богослужение, вплотную занялся разглядыванием молодой и очень красивой женщины в строгом костюме и с вуалью на лице. Он буквально ел ее глазами: «Кто такая? Почему молится? Зачем старинная вуаль? Что здесь вообще происходит?…»

Как только принесли паровую осетрину, Цукасов постно опустил глаза в тарелку и сделался похожим на того Цукасова, который разглядывал в лавре женщину в вуали. Это Нине Александровне показалось забавным, и она сказала:

– Борис, вилку следует держать в левой руке. Отчего ты дома поступаешь правильно, а в ресторане ошибаешься?

– Не знаю, мам. Наверное, я сильно рассеянный…

Наевшись крестьянским супом и паровой осетриной, напившись крепкого по-сибирски чаю, Цукасов повеселел, а Нина Александровна, наоборот, отчего-то загрустила: то ли от воспоминаний о студенческих годах, то ли оттого, что уж очень роскошными были официантки в кокошниках. Она положила подбородок на руки, вздохнула и стала глядеть в стол; молчание было длинным, потом Цукасов негромко сказал:

– Я рад видеть тебя, подружка, доволен, что тебе и Сергею живется хорошо, но…– Он поджал губы.– А мы вот собираемся твоего муженька укладывать в больницу по поводу недавно открывшейся язвы, хотя он криком кричит, что язва сама зарубцуется от успехов в производственной и личной жизни. Но вот врачи сомневаются… Что ты думаешь по сему поводу?

Прежде чем ответить, Нина Александровна поправила Борькин слишком лихой вихор, помолчав, подняла на Цукасова сосредоточенный и суховатый взгляд.

– У меня с язвой Сергея теперь свои счеты,– сказала она.– Я впервые слышу о его болезни…

В длинных платьях до полу и боярских кокошниках официантки не ходили по ресторану, а плыли, словно девушки из ансамбля «Березка», на их полных щеках арбузными ломтями лежал румянец, подкрашенные черным безмятежные глаза казались счастливыми, благополучными, устроенными, и Нина Александровна немного завидовала им, хотя понимала умом, что за счастливой служебной. внешностью может прятаться любое несчастье. Она прочла про себя строчку из Иосифа Уткина: «И под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба…»