Повесть без начала, сюжета и конца... - Липатов Виль Владимирович - Страница 56

– Раздевайся и ложись…

В комнате горел двухрожковый торшер с зеленым и розовым абажурами, было тепло и тихо. Заколов волосы в пучок Нина Александровна подошла к мужу, наклонилась и поцеловала.

– Взъерошенный! – медленно произнесла она, ложась рядом.

Согревая Сергея Вадимовича своим длинным телом и осторожно целуя его в висок, Нина Александровна думала о том что у нее есть все, чтобы быть счастливой, но вот, обнимая и согревая мужа, она чувствовала, что ей хочется или заплакать или оттолкнуть от себя Сергея Вадимовича, и понимала, что он догадывается об этом.

– Чего опять стряслось, Нинка? – на ухо спросил Сергей Вадимович.– Отчего ты такая твердая?

– От неудачной прически,– ответила она.– Ты полежи-ка неподвижно… Не двигайся, даже не дыши…

Где-то в глубине этого сильного мужского тела открылась крохотная язвочка – она обнимала человека, который пришел к ней здоровым, а вот сделался больным.

От Сергея Вадимовича пахло бензином и одеколоном «Шипр», шея у него была шершавая, живот был тугой, напряженный, к нему было боязно прижиматься.

Она поцеловала мужа нежно, медленно, так, что у самой от этого кружилась голова, а он все глубже зарывался лицом ее длинную и горячую шею.

– Я люблю тебя, Сергей!

– И я люблю тебя!

Сквозь занавески на окнах пробивался уличный свет, прошли один за другим два автомобиля, свет фар скользнул по полу, сломался на стене; потом, когда автомобили прошли, в комнате сделалось намного темнее, чем было раньше.

– Давай-ка спать, муженек,– сказала Нина Александровна.– Утро вечера мудренее…

И они сделали так, как она просила,– взяли да и уснули, а утром, когда Нина Александровна открыла глаза, у стенки, где спал муж, было пусто и холодно: Сергей Вадимович ушел на работу. А в кухне за столом сидел Борька, пил холодное молоко и читал Джанни Родари.

– Доброе утро, Борис,– отнимая книгу, сказала Нина Александровна.– За едой читать нельзя. Я тебе об этом сто раз говорила.

Сын был уже совсем одет, волосы аккуратно расчесаны, костюмчик сидел на нем хорошо, и весь он был такой солидный, самостоятельный и воспитанный, что его захотелось погладить по голове. Однако Нина Александровна еще раз внимательно оглядела Борьку и строго спросила:

– Куда ты в такую рань собрался?

– Как куда!… Я за хлебом.

Действительно, на спинке стула висела авоська, на краю стола лежал металлический рубль, а на ногах у Борьки были валенки, которые он надевал только по утрам, когда было холодно и никто из приятелей его в валенках встретить не мог.

– Молодец, Борька! – сказала Нина Александровна.– Ты только смотри, чтобы хлеб был свежим.

– Будь спок, ма! Меня на мякине не проведешь… Чего-чего, а хлеб-то покупать наловчился.

Он допил молоко, вытерев молочные усы с розовых губ, поднялся и неторопливо пошел к дверям – ловкий такой, коренастенький, крайне независимый.

Сын уверенными хозяйскими ногами протопал по коридору и сенцам, двери – те и другие – прикрыл осторожно, солидно, а потом его шаги замерли на крыльце: это Борька сквозь кухонное окно смотрел на мать, стоящую посередине кухни, и это был уж второй случай, когда сын незаметно наблюдал за матерью, и Нина Александровна знала, чем это объясняется,– Борька видел и чувствовал, что с нею происходит неладное.

…В опустевшем доме было тихо, как в ночном театре. Часов в кухне не было, наручные Нина Александровна оставила на тумбочке, и вот она услышала тишину раннего утра в Таежном. Это была глухая, тяжелая, вязкая тишина; она тихонечко обволакивала голые ноги, переползала на поясницу, затем поднималась к ушам, которые медленно глохли. Казалось, что в тишине можно плыть, как в черном и густом мазуте. «Почему я не приласкала Борьку? – спросила себя Нина Александровна.– Мне ведь хотелось погладить его по голове!» Ей было зябко от черного кухонного окна, хотя Борька давно ушел за хлебом – его осторожные воровские шаги летуче проскрипели по крыльцу, калитка за сыном закрылась бесшумно.

4

26 марта погода снова начала поворачивать на зиму: небо сделалось по-южному высоким, просторным, сияло холодно. Воздух был неподвижен и сух, на реке голубели торосы, освобожденные от снега во время оттепели, голые деревья в палисадниках стояли прямо и неподвижно, промерзлые до стеклянного звона; сороки летали над поселком медленно, обманутые ранней весной. Термометр на внешней раме окна показывал минус двадцать три.

Комиссия по жилищным вопросам должна была собраться в одиннадцать утра, вопрос о новом доме шел в повестке дня последним, уроки у Нины Александровны в этот день начинались во второй половине дня, и она неторопллво перебирала свой гардероб, раздумывая, что надеть.

Из окна виделось высокое крыльцо поселкового Совета, и, таким образом, Нина Александровна могла следить за происходящим, продолжая раздумывать о наряде… Первым, конечно, важно прошагал на заседание киномеханик Василий Васильевич Шубин. Этот к поселковому крыльцу подошел с царским видом, папиросу у порога не бросил, а, наоборот, прежде чем войти в высокие двери, пустил густой клуб дыма. На нем был короткий приталенный полушубок, ярко начищенные сапоги и шапка-боярка. Второй торопливо пробежала Валентина Сосина – эта у крыльца задержалась, чтобы затушить папиросу, Валентина на ходу казалась тонкой, легкой, энергичной – это ее веселил морозец. За Валентиной Сосиной солидным рабочим шагом проследовал слесарь Альберт Янович – этот не курил и не останавливался, на высокое крыльцо поднимался точно I гаком же темпе, в каком шел по дороге,– со стороны казалось, что Альберт Янович высокого крыльца не заметил.

После прихода Альберта Яновича события приостановились: никто больше не поднимался на поссоветское крыльцо. Таким образом, не хватало старшины катера Симкина, врача Боярышниковой, «железного парторга» Вишнякова и теперешней домохозяйки Петровой Пелагеи Петровны – три «п». Однако ровно в одиннадцать часов, вернее без нескольких секунд до одиннадцати, на крыльцо Таежнинского поселкового Совета начал подниматься «железный парторг» Вишняков. Одет он был, как всегда, в аккуратно залатанную шинель, кирзовые сапоги блестели, фигура была прямой, стройной, казалось, что идет очень молодой человек. Поднявшись на крыльцо, бывший парторг Тагарской сплавной конторы Вишняков ребром ладони проверил положение на голове сине-зеленой армейской ушанки, решительно распахнув двери, с одного шага исчез в них. Теперь не хватало только врача, домохозяйки – три «п» – и старшины катера Симкина. «Плохо!» – подумала Нина Александровна, затем подняла телефонную трубку и попросила соединить ее с парикмахерской.

– Здравствуйте, Михаил Никитич! Не сможете ли причесать меня за полчаса?… Вот спасибо!

Сделав окончательный выбор, Нина Александровна надела клетчатый джерсовый костюм, под него белую с вышивкой блузку, на ноги после некоторых раздумий натянула не очень новые и довольно низкие сапоги. На это ушло минут восемь, а на девятой Нина Александровна уже шла в парикмахерскую.

– Еще раз здравствуйте, Михаил Никитич! Седоволосый, высокий, стройный, выхоленный парикмахер учтиво наклонил голову, шурша жестко накрахмаленным халатом, отступил назад, словно посол могущественной державы… В Таежном парикмахер Михаил Никитич Сарычев работал лет сорок, вся жизнь его прошла в поселке, но он до сих пор, то есть до семидесяти восьми лет, сохранил московский выговор, был аристократичен и интеллигентен – этакий осколочек старой швейцарской Москвы с галунами и позументами.

– Милости просим!

Парикмахер любил разговаривать с Ниной Александровной о Москве, понимал, что она по-своему любила столицу, да и вообще преподавательница математики нравилась мастеру. Он уважал ее, ценил, и каждый приход Нины Александровны – она это видела – был для него радостью.

– Вы правы,– тонко улыбнувшись, сказал Михаил Никитич.– Перед таким мероприятием, как жилищная комиссия, надо причесаться по-деловому, но чуточку с вызовом… Не хотите ли опустить на лоб энергичную прядь?