Повесть без начала, сюжета и конца... - Липатов Виль Владимирович - Страница 40

– Вспомнил! – преувеличенно трезвым голосом произнес Сергей Вадимович.– Я даже вспомнил, сколько колонн у храма в афинском Акрополе… Моя любимая песня – «Издалека, долго течет река Волга» в исполнении Людмилы Зыкиной… Где Борька?

– Борька в своей комнате.

– Тебе известно, сколько у меня шариковых ручек?

– Сто девяносто четыре.

– Фигушки! Уже двести одна… Вот какое у меня замечательное хоб-б-би!

Нина Александровна так любила мужа, что на глаза навертывались слезы. Хотелось подойти к нему, пригладить волосы, прижать к груди голову, баюкать, тихонечко петь колыбельную и что-то лепетать. Однако Нина Александровна не поднялась, не подошла к Сергею Вадимовичу, хотя сама не знала, что удерживает ее на месте: то ли ученическая тетрадь, которую она проверяла, то ли остатки коньяка в стакане, то ли ее невежество в вопросе о количестве колонн храма в Коринфе. Оставалось на ее долю единственное – проверяя тетрадь молодого гения Марка Семенова, решившего обыкновенную задачу шестью необыкновенными способами, тихонечко думать: «А нужна ли тебе, милый мой Ларин, жена, если ты не находишь иного способа отключения от перегрузок, кроме нескольких глотков армянского коньяка? Нет, милый мой, ты даже не подозреваешь, что женщина тоже способна снять лишние нагрузки, если ты умеешь пользоваться ее помощью… Да любишь ли ты меня, в конце-то концов?»… Поставив перед собой такой важный вопрос, Нина Александровна тщательно и неторопливо допроверила все шесть тонких и мастерских решений Марка Семенова, потерев уставшие веки пальцами, искоса посмотрела на блаженного мужа. «Он любит меня!– убежденно подумала она.– Он, видимо, по-настоящему меня любит!»

– Сейчас я разделаюсь с коньяком pa-аз и навсе-егда! – шепотом, но грозно сказал Сергей Вадимович.– Аб-сис-тентов и нервных просят не смотреть! Алле – гоп! А Борьки здесь нет?

– Борька давно спит.

– Тогда займемся вами, Нина Александровна! – грозно пообещал Сергей Вадимович и быстро заглянул в глаза жены.– Слушай, Савицкая, а ты мне мо-о-о-жешь ответить на один, понимаешь ли, а-а-ктуальный вопрос?… Нет, ты мне ответишь на ак-ту-аль-ный вопрос, Савицкая?

– Отвечу, Ларин.

– Прекрасно! Ты вот что мне объясни, гражданочка, ты мне объясни, почему мне иногда хочется надавать тебе пощечин? А вот три-и дня назад, когда ты вот так же сидела за своим столом, мне хотелось заехать тебе в мордализацию… Вот ты и объясни, почему мне хочется побить тебя, хотя ты ни-че-го плохого мне не говоришь и ни-че-го плохого не делаешь?

Нина Александровна долго молчала. Ни единой мысли не было у нее в голове до тех пор, пока она снова не посмотрела на нежную и по-детски незащищенную шею Сергея Вадимовича, сидящего в горестно-блаженной позе. Под сердцем шевельнулся горячий комок.

– А ты надавай мне пощечин, Сергей – дрогнувшим голосом сказала она.– Ты мне, пожалуйста, расквась нос!

– Фигушки! – испуганно завопил он.– Я тебя иногда боюсь, Савицкая… Боюсь– и точка!

Нина Александровна сейчас испытывала к мужу такое же чувство, какое ощущала в те минуты, когда ей приходилось купать в ванночке совсем маленького Борьку, а он еще ничего не понимал; розовое вялое тело, складочки-мешочки, пустые глаза, восторженный лепет, пузыри на губах и самое для нее счастливое – удары маленького сердца под пальцами. Все в Сергее Вадимовиче вызывало любовь – шея, слегка распухшее в бане лицо, рассуропленные губы, руки между коленями, мягкие волосы, тупой нос, но она все-таки подумала: «Он меня боится. Вот какие дела!»

Когда муж нечаянно уснул на диване, Нина Александровна кое-как оделась и вышла на улицу, лишь смутно понимая, зачем ей понадобилось именно сейчас, в десятом часу вечера, в холоде, идти еще к одному члену комиссии по жилищным вопросам. Звали этого человека Василием Васильевичем Шубиным, работал он вторым киномехаником, или помощником киномеханика,– как хотите, так и называйте! – в сплавконторском клубе. Важно было знать, как он относится к кандидатуре Ларина, претендующего на новый дом…

Субботний вечер был морозным, шумным и светлым от уличных фонарей и окон; меж домами и над ними висела голубоватая дымка, луна сквозь нее проглядывала в окружении нескольких радужных колец, ни одна звезда сквозь туман пробиться не могла, и поэтому казалось, что луна со своими кольцами штопором ввинчивается в небо. Лаяла одна-единственная собака, кажется у Сопрыкиных: такой у нее был хриплый забитый голос… Второго киномеханика, или помощника киномеханика,– как угодно, так и называйте! – для деловых встреч выгоднее было бы изловить у него дома, где он стыдился бедности обстановки и очень некрасивой жены, добродушного сына и злой, как кобра, матери, при которой он становился ручным, но после того, что произошло между Ниной Александровной и Сергеем Вадимовичем, она хотела сильных ощущений, встряски, если хотите, поражения. Должен же был найтись сейчас чело-Век, который взамен ее трусящего мужа мог надавать ей пощечин, и, таким образом, Нина Александровна за триста метров до клуба окончательно и четко поняла причину своего торопливого, неурочного, глупого выхода из дома. Короче, приход к Василию Васильевичу Шубину, в будку киномеханика, был равносилен тому, что Нина Александровна собиралась сунуть руку в клетку голодного льва.

К деревянному клубу была пристроена стоящая на бетонных столбах кирпичная будка, случайно похожая на киноаппарат, сунутый объективом в стенку. Наверх вела узкая, крутая, опасная во всех отношениях деревянная лестница – пожарном, травматическом и античулочном, так как на второй ступеньке Нина Александровна уже задела коленкой за ерево и почувствовала, что капроновый чулочек-то того – ополз! Это происшествие даже такой женщине, как Савицкая, могло испортить настроение, но сейчас Нина Александровна только иронически поморщилась, когда на коленке остренько засветился холодок.

В кинобудке жужжало, вспыхивало и шелестело; пахло приятно грушевой эссенцией, которая входит в состав клея для пленки. Первый киномеханик Григорий Мерлян – местный Кулибин с искалеченной на войне рукой и длинным лошадиным лицом – сидел за деревянным столиком и закусывал соленым огурцом только что выпитую по случаю субботы водку. Он любил выпить, в отличие от Сергея Вадимовича разбирался в напитках и закусках – перед ним лежали мелко нарезанные огурчики домашнего посола, огромный красный маринованный помидор, на крышке от консервной банки возвышалась горка густого хрена, в миске тускло светило жиром холодное вареное мясо; отдельно стояла бутылка минеральной воды из местного областного источника, так как Григорий Мерлян водку запивал только и только минеральной водой.

– Здравствуйте, Нина Александровна,– добродушно проговорил он и, вежливо встав, показал на свободный стул.– Садитесь.

– Где же Шубин?

– Шубин здесь! – послышался медленный барский баритон, и Василий Васильевич Шубин вышел из-за киноаппарата.– Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Савицкая!

Естественно, что человек, способный быть загороженным киноаппаратом, имел маленький рост; зубы у него были редкие и длинные, завидно белые, а руки и ноги такие субтильные, что сын Борька мог похвастаться лучшей мускулатурой. И волосики на голове у Василия Васильевича Шубина росли такие тонкие, что подымались кверху от слабого тока воздуха, который создавался разницей температур в кинобудке: холодный бетонный пол и разогретое вольтовой дугой горячее пространство верхней части помещения.

– Я бы на вашем месте на этот стул не сел, товарищ Савицкая! – многозначительно сказал Шубин.– Гвозди торчат, и шатается… Как бы советскому народу не потерять жену главного механика сплавной конторы товарища… как его там?… Гриша, как там фамилия нового главмеха сплавной конторы?

– Ларин,– спокойно ответил Григорий Мерлян.– Лариным он и прозывается, Василь Василич.

В хилом теле и крохотной голове второго киномеханика Василия Васильевича Шубина поселились такая сильная воля, такой бойцовский дух, такая непримиримость и ненависть ко всему сущему на свете, что добродушнейший киномеханик Мерлян не только плясал под дудочку помощника, но всегда глядел на него обожающими глазами, да и в поселке было немало людей, которые уважали и боялись второго киномеханика. Сам Василий Васильевич однажды, оглядев себя в большом зеркале, что стояло в фойе клуба, сказал: «Говорят, я исключительно напоминаю батьку Махно. Вечная ему память! А что?! Надеть на меня папаху, к боку – маузер…» И славен-то он среди своих поклонников был тем, что на словах и на деле воевал с начальством всех доступных ему рангов: поносил с любой трибуны всю дирекцию сплавной конторы, председателя поселкового Совета Белобородова-Карпова и председателя артели имени 8 Марта Бурмистрова, писал на них жалобы в разные газеты, обращался в Верховный Совет СССР и ЦК КПСС, если кто-нибудь из начальства поступал не так, как хотелось бы Василию Васильевичу Шубину.