Лев на лужайке - Липатов Виль Владимирович - Страница 65

Он воодушевленно сказал:

— Тысячу раз прав! Ты же знаешь, как я люблю питаться наукой.

Я это знал. Он был напичкан знаниями; знания из него бы так и перли, если бы Егор Тимошин имел склонность к по-ка-зу знаний. Так нет, он относился к числу тех людей, которые знаниями, то бишь эрудицией, не щеголяли, хранили их до поры до времени, на самый крайний случай. Он и сейчас снова вернулся к сибирским материям:

— Плохо без тебя и Лидии Ильиничне Тиховой. Некому наводить косметику на ее раздрызганные статьи и очерки. Просто диву даюсь, Никита, как тебя на все хватало!

На закрытом партийном собрании Егор Тимошин промолчал, не предчувствуя своего падения и моего возвышения за его счет; открыто и радостно проголосовал за мое принятие в ряды партии. Это я ему зачел на будущее, хотя… Эх, господа хорошие, рыба ищет где глубже, человек — где лучше; редкие отказываются от своего счастья, единицы способны на всепожирающий альтруизм, только единицы… А сейчас я слушал инопланетянина, так как, согласитесь, нормальный человек, написавший роман, не станет тужить по поводу того, что посредственно исполняет обязанности спецкора областной газеты «Знамя». Тяжело вздохнув, он спросил:

— Ну а что новенького у тебя, Никита, кроме некоторого минора? Впрочем, я заметил, что твой минор — обычное затишье перед мощной атакой.

Я сказал:

— Ошибаешься! На этот раз ошибаешься… Кроме Академии, я не вижу ничего радостного на затученном небосклоне, Егор. Тошненько! Я, видимо, все-таки аппаратчик или — пока еще не аппаратчик. И скудость замучила. Маленькая квартира, не хватает денег… Эх, Егор, где мои сибирские мечтательные денечки! Въехал, идиот, в столицу на бело-грязном коне! На кляче, мать ее распростак…. Что касается Кузичева, то он никакой ошибки не сделал. Я бы ему наработал, я бы ему наработал! Уж такой был настрой — садиться на белого коня! Но я одному человеку говорил, что мне еще рано в Москву.

— Одинцову?

— А ты откуда знаешь?

— Все знают, Никита, что он тебе покровительствует.

А я-то, дурак, думал, что из сибиряков об этом знает только редактор Кузичев, которому после наших борений с Пермитиным я поверял все тайны, оставляя себе лишь семейные и любовные. Впрочем, Кузичев о Нелли Озеровой знал, некоторое время думал, что именно Нелли Озерова удержит меня в Сибирске и поблизости.

— Это нехорошо, Егор, что все знают! — сказал я. — То-то радуются разные охарики: «Сам Ваганов ничего не стоит, все делает за него Одинцов!» Ей-богу, неприятно!

Он добродушно сказал:

— Ты преувеличиваешь, Никита!

— Все может быть, все может быть!

Евтушенко, старательно изображая разухабистого и размашистого пьяного человека, направился к выходу; на его место живенько сел толстый и подвижный Евгений Винокуров, по слухам пропадающий по заграницам. Отдуваясь, он громко заказал водку, всего сто граммов. Меня удивило, что Егор Тимошин уже никак не реагировал ни на Дубовый зал, ни на знаменитостей, ни на специфический шумок поэтических строк и злых ругательств. Он, казалось, находился в безвоздушном пространстве своих воспоминаний о Сибирске, который только что покинул. А я, глядя на Егора, испытывал громадное чувство облегчения. «Ну, вот оно, вот оно! — подумал я. — Я не угробил, не схарчил Егора Тимошина, а, напротив, сделал его писателем! „Ура“ и „ура“ Никите Ваганову — делателю писателей!» Моя совесть на какие-то два дня станет безоблачно чистой, чтобы потом опять замутиться воспоминаниями.

— Роман выдающийся, Егор! — И я неожиданно предложил: — Давай расцелуемся.

Я был до слез растроган праздником частичного освобождения от глобальной вины перед Егором Тимошиным…

… Егор Тимошин получит за роман премию, станет видным писателем, бросит журналистику.

Я буду присутствовать на вручении лауреатской премии Егору Тимошину, буду и на банкете, который даст Егор в честь премии. Я никогда не позавидую Егору Тимошину; ни при каких условиях никому никогда не завидовал — это проистекает от моего характера, характера человека, способного лепить из самого себя все, что заблагорассудится. Нет, я был рожден управленцем, выдумщиком, фантазером в области суровых земных реалий. Делать газету «Заря», делать журналистов подлинными журналистами, рекрутировать читателей из всех социальных слоев и прослоек — вот дело Никиты Борисовича Ваганова. И я хорошо, предельно хорошо выполнял это важное дело…

Егор Тимошин сказал;

— Значит, думаешь, надо отдавать роман в издательство?

— Вот в этом ты весь, Егор; «значит», «думаешь» — что за словечки! Печатать роман в толстом журнале — вот и вся недолга!

— Где?

— Да хоть в «Новом мире», черт побери! Он еще будет мучиться с выбором журнала! Да за роман схватятся обеими руками в любом и каждом.

Я легко дышал, мыслил, видел, слышал. Знать, огромным грузом лежало на мне предательство. Много лет я мучился им, много лет просыпался в холодном поту: «Какой же ты подлец, Ваганов! Пойди к Егору Тимошину, посыпь голову пеплом, брось работу в „Заре“, добытую подлым путем!» Ничего, вот и пришел день, когда можно уже не каяться.

Глава вторая

I

Мой шеф, Илья Гридасов, пока я учился в Академии общественных наук, располнел, мучился одышкой, от всякого пустяка лицо наливалось апоплексической краснотой; промышленный отдел работал ни хорошо, ни плохо — сносно… Встретились по-дружески: часа два Гридасов рассказывал мне о делах в редакции. Удивительно, как мало было кадровых перемен: сидели на своих местах все редактора отделов, все заместители главного редактора, кроме первого, забавно, что серьезное обновление коснулось только одного «подразделения» газеты — машинистки в машинном бюро все были новенькими и молоденькими. Итак, все оставалось на прежних местах, иу меня еще тогда, не оформившись в четкую мысль, мелькнуло нечто похожее на «выбивать ковры».

— Мы все были поражены тем, — продолжал между тем Илья Гридасов, — что ты ни разу не заглянул в редакцию… Четыре остановки метро…

Я ответил:

— Это не случайно. Хотелось в будущем посмотреть на редакцию свежими глазами…

Илья Гридасов, человек пастозный, ленивый, равнодушный, держался спокойно и безмятежно, как не смог бы вести себя любой другой. Рассудите сами, возвращается в отдел человек, закончивший Академию, получивший степень кандидата экономических наук, да при всем этом — его зовут Никитой Борисовичем Вагановым. Не одну ночь проведешь без сна, будешь ворочаться с боку на бок, придумывая тихий уход из редакции, с попыткой не потерять высокую зарплату и надлежащее реноме. Член редколлегии «Зари» — это не только высокое положение, но и особенное денежно-вещевое довольствие.

— Как Ленечка Ушаков? — спросил я.

— Спивается, и быстро спивается. Если ты его не видел три года — не узнаешь. Из новичков, — сказал Гридасов, — первый заместитель редактора — Коростылев Андрей Витальевич. — Подумав, Гридасов добавил: — Он в том же возрасте, что и вы: Грачев, ты…

Я слушал с таким лицом, словно узнал о нем впервые; на самом же деле Андрей Коростылев уже был моим знакомым. Илья Гридасов особенным тоном произнес:

— Выдвиженец! Человек из глубинки!

На вопрос о Главном мой шеф ответил после длинной паузы:

— Стареет! Забывает, о чем говорил полчаса назад. На летучках полюбил рассказывать анекдоты времен гражданской войны…

— Понятно! А вот ты скажи, Илья, что с собой делаешь? Тебе надо немедленно ложиться в институт питания. Прости, я по-дружески, но ты скоро не понесешь себя…

Он махнул рукой:

— А, все надоело! Правда, врачи говорят, что дальше я не пойду. Это — мой максимум.

— Ну и хреновый же максимум!

— А мне надоело на ужин есть постный творог.

Я приврал Илье Гридасову, что три года не интересовался работой «Зари». Правда, я не отирал спиной стены редакционного коридора, но с Валькой Грачевым перезванивались еженедельно, а то и чаще. Общался я и с Александром Николаевичем Несадовым: во время последних зимних каникул я с ним провел десять дней в одном доме отдыха. Ивана Ивановича Иванова, редактора «Зари», я видел месяц назад, когда он вернулся с Кавказа. Обо мне он отозвался насмешливо: «Посмотрим, посмотрим, чему тебя в этих академиях выучили. Получали мы и таких выпускников, что не могли дать информации о новом сорте конфет!»