Лев на лужайке - Липатов Виль Владимирович - Страница 4

Сегодня Никита Ваганов — от льдистого утра, наверное, — посмотрел на свой кабинет незашоренными глазами и вдруг подумал: «Торговали — веселились, подсчитали — прослезились!» Так быстро менялось у него настроение, хотя нервы были крепкими. На свалку автомобилей, с которых фанатики-автолюбители поснимали все, что возможно, походила теперешняя жизнь Никиты Ваганова, а может быть, и на лопнувший воздушный шарик, и только потому, что стоит он и стоит на одном месте, пальцем о палец не ударяет, чтобы сделать жизнь другой — убыстренной, точно направленной. Ощущение тупика, впрочем, часто мучило его: остановили, схватили за локти, приставили спиной к стене, велели опустить голову, чтобы не смотрел на истязателей вопрошающими глазами… Ощущение тупика, серости и бессобытийности этого утра, как воспоминание, пройдет через всю жизнь Никиты Ваганова, а оно было значительным и важным для дальнейших событий: таким оно окажется серьезным, что много лет спустя, разглядывая ворс синтетического ковра, он мысленно сравнит события льдистого дня со взлетной дорожкой аэродрома, которую начинает исподволь, но уже верно пробовать колесами сверхмощный реактивный лайнер. Он уже вырулил на взлетный рубеж, уже турбины надсадно ревут, но ничего пока не происходит — это затишье перед бурей, проба тормозов и моторов перед стремительным взлетом под самые высокие звезды. Чтобы понять это, Никите Ваганову понадобятся годы, он сам научится создавать атмосферу глухого тупика, серости, затишья, чтобы все кончалось благодатным для него взрывом… А вот сегодняшним утром, в пустой еще и гулкой от этого редакции, Никита Ваганов брезгливо придвинул к себе серую газетную бумагу, как термометр встряхнул автоматическую ручку и занял самую удобную для письма позу. «Не для себя ли на этот раз я таскаю из огня каштаны…» — подумалось ему, но творческого вдохновения он не почувствовал, и не только потому, что предстояло разнести в пух и прах руководство Тимирязевской сплавной конторы, в которой все, начиная от директора Майорова и кончая трактористами, были его хорошими знакомыми. Он лениво написал заголовок «Былая слава», трижды подчеркнул его, поморщился и легонечко вздохнул, что с ним происходило всякий раз перед превращением в быстродействующую и хорошую машину для изготовления статей, очерков, корреспонденции, фельетонов и так далее. Минут через десять после появления заголовка Никита Ваганов полностью отключился от того, что называлось редакционным заданием, а еще минут через десять Никита Ваганов испытал сладостное, лихорадочное состояние, похожее на легкое опьянение. Так было всегда, работа делала Никиту Ваганова счастливым, и много лет спустя, зрелым и умеющим зрело думать человеком, Никита Ваганов скажет себе твердо: «Ты был счастливым! Самое большое счастье дала тебе не любовь и обеспеченная жизнь, не вино и дружба, даже не стремительный взлет по служебной лестнице, а работа и счастье от умения работать!»

Пришло к десяти часам все редакционное стадо, разбрелось по клетушкам-стойлам, заперся в кабинете-крепости на вид суровый редактор Кузичев, подкатил на черной, совершенно новой «Волге» корреспондент центральной газеты «Заря» Егор Егорович Тимошин и особой походкой — «утцом» — пробрался в свое стойло, стараясь никого не встретить на пути — он всегда боялся лишиться думающего, сосредоточенного состояния. Все в редакции знали, что Егор Тимошин четвертый год пишет роман «Ермак Тимофеевич»…. Одним словом, произошло еще много разных событий, пока Никита Ваганов исписывал серые листы газетной бумаги мелкими, полупечатными, отдельно стоящими друг от друга буквами: просунула голову в двери Нелли Озерова — любовница, но тут же скрылась, вошла и молча положила на стол гранку ответственный секретарь газеты «Знамя» Виктория Бубенцова, притащился толстый, шумный, веселый заведующий отделом информации Борис Гришков, но тоже скоро «смотался», говоря, что имеет дело с умалишенным.

Около двенадцати часов дня Никита Ваганов поставил вызывающе жирную точку в конце статьи «Былая слава», вытягиваясь и потирая сладко ноющий позвоночник, подумал, что после публикации статьи директор Тимирязевской сплавной конторы Майоров вволюшку хватит несчастий — партийный билет у него не отнимут, но одними комиссиями вымотают душу, да еще и будут прозрачно намекать, что товарищу Майорову некоторое время неплохо было бы поработать начальником сплавучастка, — от этаких штучек человек плохо спит. Сладкую жизнь Володьке Майорову, знакомому Никиты Ваганова, устроит директор комбината «Сибирсклес» Арсений Васильевич Пермитин — кандидат в члены бюро Сибирского обкома партии. Однако Никита Ваганов, жалея Майорова, хотел бы знать, как все это следует расценивать. Во-первых, почему редактор «Знамени» Кузичев приказал разделать под орех Майорова, фаворита директора Пермитина, и, во-вторых, одновременно с этим в промышленном отделе создавался панегирик директору Ерайской сплавной конторы — открытому фрондеру Шерстобитову, на последнем партийно-хозяйственном активе заявившему, что Пермитин — Пермитин! — достиг высшей точки некомпетентности в руководстве лесной промышленностью области.

— Сие загадочно, — вслух сказал Никита Ваганов, затем поднялся и несколько минут постоял в неподвижности. Оказалось, что Никите Ваганову сейчас хотелось разговаривать, смеяться, шутить, словоблудить, одним словом, общаться с человечеством, и, как по волшебству, в кабинет второй раз просунула голову литсотрудница промышленного отдела Нелли Озерова, небольшая голубоглазая блондинка со зрелыми детородными бедрами — мужчины от нее шалели.

— Поставил точку? — не поздоровавшись, радостно спросила Нелли Озерова, так как всегда была в курсе дел Никиты Ваганова, хотя он сам ей ничего не рассказывал. Он здраво объяснял глобальную осведомленность Нелли Озеровой: она его любила, но — вот курьез — замуж за Никиту Ваганова выходить категорически не хотела. Она давно решила стать — и стала ею — женой Зиновия Зильберштейна — теперь удачливого ученого, а в будущем — академика. Он занимался жучками, имеющими какое-то важное значение для сельского хозяйства.

— Ты меня любишь? — внезапно спросила Нелли.

Он мгновенно ответил:

— А как же!

— Никита, не надо! — жалобно попросила Нелли. — Подари мне хоть одну нормальную минуту.

Кто знает, как она поняла, что Никита Ваганов, по-звериному быстро отдохнувший от рабочего перенапряжения, накачивает себя «юмором и сатирой», чтобы жить внешне обычной, веселой, шутливой, легкомысленной жизнью, — но это для стороннего и непроницательного наблюдателя. Остановленный Нелли, он лениво сел на диван-клоповник, пальцем показал Нелли, чтобы она заняла его рабочее место: они не должны были сидеть рядом — и в силу наличия невесты, Вероники, и в силу того, что всякая тайная любовница надежнее, интереснее и долговременнее, чем легальная.

— Иду навстречу пожеланиям трудящихся! — проговорил Никита Ваганов своим обычным бархатно-ленивым голосом. — Могу быть серьезным, как катафалк. Имеются насущные вопросы? Необходимо разрешить мировую проблему? Гложет червяк?

Болтовня Никиты Ваганова объяснялась не просто: он включил на полную катушку «механизм думанья», сейчас, решая самый важный для себя вопрос, и в этих мыслях, естественно, не было места для Нелли Озеровой. Она оставалась лишь внешним раздражителем которым был занят только его речевой аппарат, вот он и бормотал-болтал-острил, несомненно, являя собой интересный для психиатра пример, когда аппарат мышления предельно далек от внешних проявлений.

— Если не червяк, так что? Неувязки? Козни? Внутреннее несогласие с самой собой? Сломанный замок на модных сапогах?

Никита Ваганов напряженно думал сейчас о собственном корреспонденте центральной газеты «Заря» Егоре Тимошине, не подозревающем, что судьбе-распорядительнице почему-то было надобно, чтобы в городе Москве в строго определенное мгновение родился Никита, сын Бориса Ваганова, а сам Тимошин, в свою очередь, проделал все для того, чтобы в городе Сибирске встретиться с этим самым Никитой Вагановым.