Капитан «Смелого» - Липатов Виль Владимирович - Страница 7

Чулым – железное дно. Сотни тяжелых якорей оставили на нем пароходы, зацепив за деревянный настил.

Чулым – приток Оби. Возле деревни Луговое чулымская вода яростно сшибается с обской, и в этом месте – столпотворение, ад. Чулым хищно грызет берег, откусывает кусок за куском и не может насытиться. В прошлом году только стариковская бессонница спасла домочадцев рыбака Анисимова от прожорливых зубоз Чулыма. В четвертом часу утра проснулся дед Аниси-мов, долго лежал, глядя в закопченный потолок, а потом все-таки вышел на волю по стариковской малой нужде. И хорошо, что вышел: чудом висела рыбацкая избушка над беснующимся Чулымом. В одночасье дед повыбрасывал на берег малых ребятишек и брюхатую сноху, чем и спас их от верной смерти.

Гибельное место – сшиб Чулыма и Оби.

Повернет весноводьем буксирный пароход из Оби на Чулым и замрет на месте – работает судорожно поршнями, молотит воду колесами, и все без толку. Сядут усть-луговские ребятишки – на урок – молотит воду буксир, выйдут на перемену – молотит. И только опытный капитан одолеет сшиб воды: нежненько прижмется к пологому берегу, выберет тайный тиховод – и, смотришь, весело телепает буксир колесами по успокоившейся стремнине выше Лугового километра на три.

Чулым лежит на земле убегающим от цапли ужом. Непохож Чулым на Обь: не в глинистых берегах среди низкорослой стены тальников течет он, а нанизывает зигзаги среди сосен, кедрачей, березовых колков; местами пробивается сквозь небольшие горы, местами течет между равнин.

По берегам Чулыма проглядывают поселки сплавщиков, лесозаготовителей. В тайгу, в комариное царство врубаются люди, уходят от Чулыма по крупным притокам Улу-Юл и Чичка-Юл. Две области – Томскую и Кемеровскую – пронизывает Чулым.

Весна на Чулым приходит в конце марта, а то и в начале апреля. Выходят жители поселка утром из теплых изб, хватают расширенными ноздрями запах набрякшего водой снежного наста и качают головами: «Нет, не весна еще, парень!» Завязав в узелок терпенье, ждут еще неделю и, омочив болотные сапоги в проклюнувшейся лужице, наступив кованой пяткой на солнце, снова крутят носом: «Нет, не весна!» Обобрав с десяток листков календаря, сбросив шубы и фуфайки, глядят на вздыбившуюся реку, поворачивают к ласковому солнцу спину и снова ворчат: «Нет еще! Нет, парень!» И только тогда, когда за излучиной Оби, за вековым осокорем покажется темная струйка дыма, когда, немного кособочась, прицеловываясь с волнами, покажется на чулымском плесе «Смелый», скажет житель поселка: «Вот, парень, весна пришла!» Луговое выходит встречать пароход…

Пятого мая «Смелый» пришел в Луговое…

На плесе – оживление: пробиваются, ныряя, небольшие лодки, обласки; катеришко, чихая дымом, тянет на буксире баржу раз в десять больше себя и кричит на встречных сердитым утробным голосом; на правой стороне Оби – чехарда завозен, маячат темные человеческие фигурки, пыхтят рейдовые катера, буксиры.

Река – море. Нет ни правого, ни левого берега – вместо них голые метелки тальников, одинокие вершины осокорей да потонувшие телеграфные столбы. Луговое по пояс в воде.

В теплых зимних пальто, в валенках стоят на палубе «Смелого» речники, курят самокрутки. Пароход, накренившись на правый борт, чертит большой круг по Чулымскому плесу. Белая, чистая полоса потревоженной воды остается за ним, крутыми горбушками волн катится под лодки, обласки, и люди в них судорожно гребут, чтобы не захлестнуло. В иное время летела бы брань в лихо разворачивающихся штурвальных, а сейчас улыбаются гребцы первому буксиру, прибежавшему в Луговое. Развернувшись, «Смелый» дает долгий привальный гудок.

Берег покрывается людьми.

– Приставать у конторы! – командует капитан, спускаясь в люк. Когда из люка видна только одна шапка с торчащими в стороны ушами, останавливается, подумав, говорит:

– В Луговом простоит до утра… Свободные от вахты могут сойти на берег.

Швартуясь, «Смелый» от ватерлинии до верхушек мачт окутывается паром, шипит, покрикивает тоненькими гудками.

– Стоп! Подать носовую!

Матрос Петька Передряга крутит над головой свиток веревки, размахнувшись, кидает вперед легость. Мальчишки с улюлюканьем подхватывают ее, бегут к «мертвяку», закрепляют, и, когда пароход замирает, ветер разносит пар, команда «Смелого», толпящаяся на палубе, немного отступает назад – в трех шагах от судна, умостившись тесно на деревянной эстакаде, стоят жители Лугового.

К притихшей толпе летит трап. И сразу же оживает берег.

– «Смелый» пришел!

– Вальке Чиркову привет!

– А ведь, братцы, Бориса Зиновеевича не видать…

– Сказал тоже! Он сроду на палубу не кажется. Уж такой человек незаметный.

– Трубу нынче перекрасили… Гляди, Иван Захарыч при шляпе!

Большой праздник на берегу. Принаряженными пришли люди, стоят перед «Смелым», как перед трибуной, жадно оглядывают его, команду щупают беспокойными глазами – не ушли бы из нее знакомцы, с кем было бы приятно перекинуться словечком, пригласить на чашку чаю. Стоят молодухи, кутая детишек в теплые пеленки, малыши повзрослее льнут к ногам мамок, таращат глазенки, и в них – испуг и восторг. Солидные сплавщики – в дорогих драповых пальто, хромовых сапогах – держатся чинно, но и они рады: вместе со «Смелым» пришла в Луговое работа, большие заработки.

Рада и команда «Смелого». За три часа до прихода в Луговое начал надраивать ботинки, снимать пушинку за пушинкой с бушлата Валька Чирков, до этого разгуливающий по палубе в драном пальтишке. Теперь Валька, картинно выпятив грудь, поглядывает на берег, прицеливается в разряженных девчат и собирает на лбу равнодушные морщинки. Отправляется на берег боцман Ли – грозит пальцем кому-то из луговчан, подмигивает: «Сейчаза! Старый должник лучше новых дывух!» – кричит он, не смущаясь веселой толпы, хохота сплавщиков, видимо знающих, почему подмигивает боцман Ли и грозит тонким пальцем.

Сойдет на берег и капитан.

Остаются на пароходе вахтенные, Нонна Иванкова, Иван Захарович и механик Уткин.

Луговое двоится огнями. В воде, заполнившей поселок из конца в конец, висят странные вертикальные столбы, ограниченные сверху и снизу электрическими лампочками. Приглядишься – это уличные фонари. По узким, полутораметровой высоты, тротуарам идут редкие прохожие, остальные плывут в лодках, обласках. Неба над поселком нет – провально чернеет шумящим ветром потолок.

В Луговом слышны песни, голоса, уличные репродукторы надрываются: «Тореадор, смелее в бой…» За тюлевыми занавесками, за ситцевыми раздвигушками сплавщики справляют начало навигации. Пьют не много, не мало, но так, чтобы на зорьке проводить «Смелого» в первый рейс, с легкой головой уйти на работу. А вот едят много. После жирных щей и картошки с мясом хозяйки грохают на стол рыбные пироги, кашу, яичницу, яйца жареные с лапшой и просто лапшу. Поужинав, тянут из ковшей хлебный квас, клюквенный самоделковый морс, а в домах позапасливей жир в животах разбавляют острым огуречным рассолом, смешанным с медом. Поют песни. Через два-три дома слышно: «Каким ты был, таким ты и остался…» и «…Бежал бродяга с Сахалина…» В избах, где побольше молодых девчат, парней, побывавших на курсах повышения квалификации, поют другое: «Та заводская проходная, что в люди вывела меня…»

В крайнем доме – высоком, на каменном фундаменте, с железной крышей – гундосо вздыхает гитара.

За тюлевой занавеской, за фикусами, на низкой кушетке, закинув ногу на ногу, сидит Валька Чирков с глазами, устремленными под потолок. На лице – томность. Пальцами чуть потоньше грифа Валька перебирает струны, играет с таким видом, словно и не в окружении притихших девчат сидит он, а на палубе «Смелого».

– Н-да! – вдруг громко вздыхает Валька, оборвав аккорд. – Н-да!

– Ах, Валя, сыграйте что-нибудь морское, – в тон ему вздыхает полная девушка с черными кудерьками волос вокруг гладкого маленького лобика. – То, что в прошлый раз играли.

Валька задумывается. Потом, прицыкивая языком после каждого слова, снисходительно обращается к полненькой: