Капитан «Смелого» - Липатов Виль Владимирович - Страница 2

Ранним утром приходят хозяева именинника.

В предрассветной дымке, в расхляби тумана, поднимается на палубу маленький человек с темными и немного грустными глазами. Широко и цепко расставляя ноги в валенках, идет он по пароходу, зябко кутается в меховое пальто. Человек несколько минут неподвижно стоит на палубе, потом садится на скамейку и застывает – нахохленный, замерзший.

Идет время. Из-за кедрача нахально прет солнце, бьет в глаза человеку. Он отворачивается и вздыхает.

Этот человек – ровесник «Смелого» и его капитан, Борис Зиновеевич Валов.

Человек и пароход молчат. Капитан не замечает, что солнце уже вертится клубком над горизонтом, что Моряковка оживает голосами, блестками окон, фигурами людей. Наконец он поднимает голову, оглядывается по сторонам, покачивает головой и неожиданно улыбается неяркой, сдержанной улыбкой, точно изнутри сверкнул солнечный зайчик, но наружу не выбрался. И опять неподвижно сидит капитан.

Внизу, в каютах, раздается сонное покашливание, стук, удивленный голос:

– Четвертый час! Будь ты неладна!

Берег оживает. Группами идут речники, их жены, ребятишки; несут теплые одеяла, матрасы, шубы для ночных вахт, валенки, посуду, деревянные сундучки, кипы белья, книги, продукты. Вся Моряковка спешит на берег, и он становится таким ярким, точно на него высыпали разорванное на дольки цветное одеяло.

Облака скатываются к горизонту. Опрокидывается в реку небо, опрокидывается со всем, что на нем есть – молочными облаками, розовой полоской восхода, струями теплого марева. В антеннах «Смелого» поет ветер.

Капитан прислушивается, вынув руку из кармана, проводит по лицу сухими пальцами; кожа проминается, а когда он убирает руку, полосы долго не сходят с лица.

– Здесь он, здесь! – раздается тот же голос, что давеча слышался снизу. На палубу через узкий люк выныривает первый штурман и помощник капитана Валентин Чирков, на секунду застывает и – бросается к капитану с радостным возгласом:

– Пришел… Борис Зиновеевич пришел!

Штурман сжимает ручищей тонкие пальцы капитана, обнимает за плечи, привлекает к себе. Капитан смотрит на высокого штурмана снизу вверх, улыбается темноглазой, немного печальной улыбкой.

– Здравствуй, Валентин! – помолчав, говорит он.

Чирков валится на скамейку, кричит:

– Уткин, Уткин, беги сюда! – Опять соскакивает, кружит возле капитана, бормочет: – Вчера говорили… Не побежит Валов… Говорили… – Останавливается, удивленный, опять кричит: – Уткин, да Уткин же!

– Спусти пар! – усмехается капитан.

Из палубного люка просовывается широкое безбровое лицо, морщит длинный, точно приставленный к щекам нос. Спокойно, мягко переступая кривыми короткими ногами по палубе, к капитану подходит механик Уткин.

– Здравствуй, Борис Зиновеевич!

– Здравствуй, Спиридон!

Задумывается механик, склоняет к плечу широкое лицо и, видимо решив что-то, говорит:

– Оно так… «Смелый» сам покажет, остопует машина или нет… – И переносит голову на другое плечо, точно проверяет свои слова прислоненным к замасленной спецовке ухом. Капитан тоже раздумывает над словами механика, пошевеливает губами и вдруг широко улыбается – зайчик, сверкнувший в лице, пробивается наружу.

– Правильно, Спиридон! «Смелый» покажет! – и тихо смеется.

Валька Чирков винтоплясом крутится по палубе, бухает сапожищами в деревянную грудь парохода.

– Охолонись, Валька! – советует Уткин, когда штурман, подхватив его, валит на скамейку.

– Спиридон! – кричит штурман. – Держись, Спиридон!

Высокий, в распахнутом бушлате, розовощекий, он сияет силой, молодостью, радостью, такой же неуемной, какую испытывает стригунок-жеребенок, впервые выпущенный на весенний луг.

День разгорается. В голубые проемы редких облаков струятся каскады солнечных лучей, дождем падают на землю; с берега несется музыка, крики, звон металла. Сплошным потоком движется к берегу Моряковка, заполняет пароходы, баржи, катера. «Смелый» покачивается, рвется вперед, как застоявшийся конь. Волны ласково похлопывают о борта ладошками, журчат в колесах.

– Ну, товарищ! – говорит капитан и легонько хлопает рукой по медному поручню «Смелого». – Побежим!

– Побежим! – срывается с места штурман.

Веселые, в разлете распахнутых бушлатов, в сдвинутых на затылок фуражках, сходятся речники на борт именинника. Нащупав ногами палубу, чувствуют родное, полузабытое, зыбкое, плавное покачивание крашеного дерева. Становится речник на палубу и отрешенно оглядывается на берег: вот, кажется, здесь, рядом была Моряковка, а теперь мгновенно, скачком отдалилась – словно в перевернутый бинокль смотрят на зимнее пристанище речники. И совсем маленькой – пятнышком – станет Моряковка, когда человек войдет в чистенький кубрик, бросит бушлат на койку и, заглянув в иллюминатор, вдохнет солодкий запах обской волны. Вдыхает, и – зимней одури как не бывало! Вечное похмелье – удел человека, однажды хватившего хмелину Оби.

«Смелый» узнает своих – приветливо открывает люки, двери, предупредительно поднимает ребра потолков, чтобы не били о них головы ребята. Краской и солнцем улыбается «Смелый». Рад он. Добродушно ворчит, когда в машинное отделение спускается широкий в кости человек с лицом негра. Погромыхивая железным полом, проходит в кочегарку, нагнувшись, открывает дверь топки – решетки колосников зубасто ждут пищи.

– Прихилял, друже! – сипловатым, невнятным баском говорит кочегар Иван Захарович Зорин, вывертывая наружу пухлые губы. Длинными и тонкими пальцами проводит Иван Захарович по губам, подмигивает сам .себе – в кочегарке раздаются звуки тромбона, баса и альта; затем кочегар выхватывает из кармана губную гармошку, подносит к губам. Мелодично, весело поет металл.

– Клево дело! – радуется Иван Захарович…

Если сердце «Смелого» – машина, то голова – рубка.

Прижав локти, задрав подбородок, идет по палубе штурвальный Костя Хохлов, возле ходового мостика останавливается, сдвигает фуражку на лоб. Рассеянно и безразлично смотрит штурвальный на берег, вытянув губы трубочкой, смачно плюет за борт, следит, как плевок щелкает о воду и тонет. Плюет еще раз и уж тогда глядит на берег, прищурившись.

– Прощай, Маруся, бог с тобой! – немного погодя кричит Костя разноцветной дивчине, сражающейся с подолом шелковой юбки – надувает ее обский ветер, сдирает с длинных стройных ног. Из-под горбушечки руки смотрит Маруся на «Смелого», зовет Костю взглядом. А он подрагивает отставленной ногой, боченится:

– Что ты жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг?.. Улетишь, голуба!

А ей бы и вправду улететь за Костей – впорхнуть на «Смелый», встать рядом со штурвальным, плыть далеко-далеко, за синие обводья реки, за кудрявые барашки облаков, где вольно поет ветер, ерошащий Костин чуб.

Она уходит, оглядываясь, а Костя и бровью не ведет – заходит в рубку, ударом ноги перекатывает штурвал, говорит: «Ну ты, который… Мы с тобой напрасно в жизни встретились, потому так скоро разошлись…»

Уши и голос «Смелого» – радиорубка.

Томной, скользящей походкой, опустив подведенные глаза, пробирается узким бортом радистка Нонна Иванкова. Из-под темной форменной юбки тоненько проглядывает вязь кружева. Нос у радистки курносый, точно перетянутый на кончике ниточкой, губы полные и яркие, а зубы белые и ровные, волосы каштановые, с седым островком на лбу. Нонна Иванкова – единственный член команды в юбке на борту «Смелого», но он гостеприимно открывает перед ней дверь, пропускает в белый, строгий уют радиорубки. Нонна обводит глазами каюту. «Здравствуйте, пожалуйста! – говорят глаза. – Была нужда – опять в плавание! Скука-то какая!..»

Руки «Смелого» – крепкие кнехты. На кормовом сидит остроглазый подросток, терпеливо ждет, когда придут к пароходу моряковские мальчишки, чтобы полюбоваться на Петькину хозяйскую хватку, на суровый и безразличный его вид. Для ребятишек у матроса Петьки Передряги заранее приготовлена поза – руки в бока, голова вверх, нога в сторону. Точно так стоит на палубе штурвальный Костя Хохлов.