Игорь Саввович - Липатов Виль Владимирович - Страница 85

– Садись, пожалуйста, Елена!

От волнения он шепелявил, руки крупно дрожали, и, понимая, как это глупо и невежливо, Валентинов заложил руки за спину, отчего сделался прямым, надменным. Елена Платоновна, аккуратно усаживаясь, смотрела на него жадно, испытующе, удивленно, как на незнакомого, и походила на умирающего от жажды человека, увидевшего наконец-то холодный журчащий ручей. Так было всегда, когда они встречались, длилось это несколько тяжелых для Валентинова секунд, пока Елена не находила в нем то, что искала, – для угадывания невозможное.

– Ты еще немного поседел, Сергей, но тебе это идет… Ну, здравствуй!

Второе «здравствуй» окончательно подтверждало, что Елена Платоновна нашла в Валентинове необходимое – прежнюю любовь к ней, чтобы с жестокостью обожаемого зверя почувствовать себя сытой.

– Здравствуй, Елена! А вот ты не изменилась…

Валентинов испытывал болезненное наслаждение от того, что позволял женщине плясать на нем бешеную джигу; сильный и властный человек, он в подчинений этой женщине видел цель своего существования, понимая, как это губительно, ничего до конца дней своих не хотел менять. Все должно оставаться прежним, бунт против женщины запоздал на тридцать два года, да и разуму не было места между Сергеем Валентиновым и Еленой Веселовской.

– Я тоже постарела, Сергей.

Однако не изменилась. Прежде чем сесть, Елена Платоновна провела пальцами по дереву, посмотрела на них, удовлетворенно покачав тяжелой от огромного пука волос головой, села зыбко, бочком.

– Погоди, Елена, – попросил Валентинов, – ничего не говори, успеем…

Мать была права – любовь длиною в тридцать лет редко выпадает на долю простого смертного… Счастье, резкое и больное, как удар электрическим током, чувствовал Валентинов. Стояли перед ним обыкновенные сосны – они были прекрасны, полосатые тени лежали на песчаной дорожке – их желтизна была сказочной, пела в кронах городская пичуга – трубили иерихонские трубы.

– Выйдет глупость, но бог с ней! – глядя прямо перед собой, проговорил Валентинов. – Ты помнишь конец чеховского рассказа «Дама с собачкой»? Мы – это Гуров и Анна Сергеевна, которые так и не нашли выхода, только с одной разницей: нам не нужно было ничего искать…

– Ты не меняешься, Сергей! – сказала Елена Платоновна. – И никогда не изменишься: ведь ты – Валентинов. Ты любишь – это твое счастье, и тебе неважно, любят ли тебя. Ты завидно благополучный человек, Валентинов!

Он впервые пристально посмотрел на Елену. Красива? Кто знает. Необычна? Спросите об этом кого-нибудь, но только не Валентинова. Любимая – и в этом все!

– Может быть, ты и права, Елена! – задумчиво сказал Сергей Сергеевич. – Я изредка думаю, что ты, может быть, по-прежнему любишь меня.

Сто пятый раз, наверное, Валентинов слышал от Елены Платоновны обвинение, что он эгоистичен и жесток в счастье только своей безоглядной любви, но ему ни разу не приходила в голову мысль, что любимая женщина – холодная и рассудительная – для элементарного житейского обихода, собственного спокойствия и возможности хоть капельку оправдаться нарочно изобрела своим изощренным умом спасительную формулу, годную на все случаи жизни: «Ты любишь только свою любовь!..» Валентинов собирается уезжать директорствовать в Татарскую сплавную контору: «Тебе наплевать, любят ли тебя! Ты будешь и в Тагаре счастливым своей любовью, а что тебе до меня…», он поднимается на трибуну областного совещания, чтобы сделать сообщение об опыте вождения барж толканием на Миссисипи, формула немедленно приводится в действие: «Тебе наплевать на тех, кто любит тебя! И будет вместе с тобой голодать и жить в каморке!» И не было случая, чтобы Валентинов логично ответил: «Поезжай со мной в Тагар!» или: «Но я хочу помочь государству…»

– Ты, значит, иногда думаешь, что я по-прежнему люблю тебя? – спросила Елена Платоновна.

Он помолчал, улыбнулся.

– Ты любишь меня! Вот и сейчас ты меня любишь…

Она молчала, глядя на собственную лакированную туфлю. Затуманенное лицо, гордо посаженная голова, блестящие, точно драгоценные камни, близорукие глаза…

– Это ничего не меняет, – протяжно сказала Елена Платоновна.

– Если тебе от этого легче, изволь так думать, Елена!

Валентинов совсем успокоился. Опять со скрежетом вписывался в крутой поворот дребезжащий от старости трамвай, сосны сдержанно гудели, теплая волна воздуха приплыла из влажной низинки. «Ее беда в том, что она ни у одного мужчины не вызывает жалости, – неожиданно подумал Валентинов. – Женщине опасно всегда быть или выглядеть победительницей».

– Я хочу поговорить об Игоре! – сказала Елена Платоновна. – Наверное, опять буду просить у тебя помощи…

Лавина начинается с крошечного комочка снега, так и Валентинов не мог остановиться, как только разрешил себе дурно подумать о женщине, которую любил. «Это действительно, как сказала Елена, ничего не меняет, – подумал он бегло. – Но ей сегодня придется говорить правду и только правду… Я буду бороться за Игоря!»

– Буду назидательным, без этого не обойтись, прости! – суховато проговорил он. – Ты сказала, что я завидно благополучный человек… Это, кажется, правда! Я был счастлив и счастлив сейчас один бог знает почему. В сентябре мне исполнится шестьдесят, конечная точка подъема – рядом… финита! И я чувствую себя мерзавцем, когда думаю, что не могу ни в чем упрекнуть себя. Так не бывает – это свинство и бред! – Он внимательно послушал тишину. – Праведником быть так же гадко, как и грешником… Сейчас ты поймешь меня, Елена.

Остановившись, переведя дыхание, он подумал, что лжет, когда обещает женщине быть понятным. Тридцать лет молчать, тридцать лет усилием воли заставлять себя не думать дурно о бывшей жене, а потом на парковой скамейке выложить подноготную – это уже заведомая неправда: обвинять – значит одновременно и виниться.

– Мы с тобой жестоко расквитались! – делая ударение на «мы», сказал Валентинов. – Моя слепая любовь к тебе, твоя слепая любовь к сыну… Как это ни страшно, но мы сделали все, чтобы искалечить жизнь Игоря… Ты его потеряла, я его не нашел, и за наши ошибки расплачивается только сын… – Валентинов говорил все медленнее и тише. – Пора платить по векселям. Мы оба – ты и я – преступники! Ты тридцать лет назад продала меня за тридцать сребреников, двадцать пять лет спустя я предал сына…

С трамваями, наверное, что-то случилось. Вот уже минуты две они шли и шли вплотную друг за другом, яростно звеня и скрежеща на повороте, вспышки искр под дугами пробивались даже сквозь плотные вершины сосен. Трамвайная пробка, видимо, образовалась в самом центре города.

– Сергей! – позвала Елена Платоновна. – Сергей!

Он спокойно и внимательно посмотрел на нее. Елена сидела все в той же позе – гордой и независимой – и, наверное, поэтому дважды произнесенное имя Валентинова, казалось, исходило не из ее уст, и было трудно понять, чего больше в этих словах – желания прервать его или боли за Игоря. Она умела держать себя в руках – профессор кафедры хирургии, полковник медицинской службы, жена знаменитого на весь мир Гольцова; она и на войне умела хранить красивое и достойное спокойствие.

– Я все сказал, – проговорил Валентинов. – Мне хочется встать и уйти…

– Ты не уйдешь! – негромко ответила Елена Платоновна. – Ты не уйдешь до тех пор, пока я не узнаю правду! Если я погубила Игоря, то должна знать, как и почему. Это логично, Валентинов!

Логично! Даже сейчас, когда речь шла о судьбе сына, Елена Платоновна употребила слово, которое было ее сущностью. Валентинов знал, что в институте отличницу Ленку Веселовскую звали Этлогой, именем, составленным из «это» и «логично». Женщина, которая была всегда права и никогда не ошибалась, всегда поступала логично и здраво. Сочетание логики и здравомыслия – из этого не поддающегося передвижению монолита состояла целиком и полностью Елена Платоновна Веселовская, и даже самые гибкие умы пасовали, когда ее большие красивые и неторопливые губы извлекали из любой ситуации простейшие логические и здравые выводы.