Игорь Саввович - Липатов Виль Владимирович - Страница 8

«Дура! – мягко подумал о врачихе Игорь Саввович. – Милая, доверчивая дурочка!»

– Мой рабочий день состоит из совещаний, писанины и телефонных звонков, – вслух говорил он. – До болезни все эти три величественные ипостаси мне казались несерьезными, но все-таки нужными. Теперь я отношусь к ним со страхом, о чем уже была речь… – Он покорно улыбнулся. – Вот, Гасан Гасанович, какой покладистый больной сидит перед вами. Думаю, слышите, как мне сладко говорить о своей болезни, но хочется наконец-то выговориться… – И опять деловито поджал губы. – Я рассказываю то, что вам нужно?

– Да, да!

Баяндуров опять привирал, «Я все давно понял, но вы рассказывайте, коли хочется выговориться!» – было написано на лице Баяндурова и на всей его медвежьей фигуре, а кроме того, читалось откровенное: «Вы мне нравитесь, Игорь Гольцов! Человек вы занятный, славный и близкий. Не бойтесь ничего, пожалуйста, все будет хорошо!»

– К концу рабочего дня происходит странное – я не только не чувствую усталости, а, наоборот, как бы разгуливаюсь, – сказал Игорь Саввович. – А когда нужно спать, мне почти не хочется…

Профессор сделал едва заметный жест:

– А днем вы можете уснуть?

Игорь Саввович ухмыльнулся:

– Уснуть я способен в любое время дня, в любом положении.

– А на ночь? Принимаете снотворное?

– Никогда! – обиделся вдруг Игорь Саввовнч. – Я же докторский ребенок… Проворочаюсь до трех ночи, но даже димедрол себе не позволяю…

Молва не лгала! На тюбетейке профессора Баяндурова светились настоящие небольшие бриллианты – блеск настоящих камней Игорь Саввович ни с чем другим перепутать не мог, так как его мать Елена Платоновна любила бриллианты, покупала, когда могла, и научила сына понимать затаенную, как она выражалась, красоту обработанных алмазов.

– Продолжайте, Игорь Саввович!

– После окончания рабочего дня наступает самое тяжелое время. – Игорь Саввович покосился на врача. – Пустота! Домой идти не хочется, компании надоели, женщины давным-давно не привлекают. Когда-то я много играл на бильярде, теперь не могу…

– Почему?

– Тремор рук… – Игорь Саввович спохватился. – Прошу извинить! Руки дрожат.

– Покажите.

Игорь Саввович без просьбы встал, сдвинул ступни, закрыл глаза и вытянул прямо перед собой руки – они ходуном ходили, они так крупно вздрагивали, словно он их нарочно дергал, а самого Игоря Саввовича темнота в глазах повлекла в сторону. Он пошатнулся.

– Понятно! Садитесь! – сказал Баяндуров, а сам, наоборот, поднялся. – По схеме профессора Баяндурова… – он улыбнулся. – Какие стрессы и тем более дистрессы вам приходится переносить? Игорь Саввович, это очень важно. Подумайте как следует…

Только из уважения к большому и доброму Баяндурову, только из почтительности перед его славой Игорь Саввович сделал вид, что старательно обдумывает вопрос профессора. На самом же деле о стрессах и тем более дистрессах он думал изо дня в день не менее полугода, в надежде самоизлечиться, следил за собой внимательно и придирчиво, чтобы найти то, о чем сейчас спрашивал Баяндуров.

– Гасан Гасанович, – осторожно начал Игорь Саввович, – как это ни странно, но стрессов и – более того! – дистрессов я не переносил…

Новомодное словечко «стресс» в двадцатом веке, в годы научно-технической революции, заменяло привычные в прошлом слова «встряски», «перегрузки», «переживания», а еще более грозное «дистресс» романисты в прошлом называли пышно и торжественно: «смертельно опасное потрясение», а позже – «шоковое состояние».

– Я полгода, как кошка за норой, следил за собой и обнаружил только один легкий стресс, – сказал печально Игорь Саввович. – Только один, и притом пустяшный…

– Что именно?

Игорь Саввович ответил не сразу. Ему об этом говорить не хотелось, но он сам полез на рожон, и теперь приходилось или говорить прямо, или путаться. «Черт с ними!» – мысленно выругался он и сердито ляпнул:

– Испытываю непонятные, часто несправедливые вспышки ненависти к некоторым людям. Иногда это хорошие и добрые люди.

– Велика ли интенсивность?

– А бог ее знает! Хочется дать по морде, и притом неизвестно кому… После этих вспышек я чувствую себя выжатым, как мокрое белье…

Кто может объяснить, почему лицо молодой врачихи с каждой секундой становилось все мягче и моложе, хотя она и без того была молода? Черт знает, как это досадно, когда видишь, какую нежность излучают ее карие глаза, хотя на стуле сидит больной человек. Профессор Баяндуров – этакий пройдоха – раньше Игоря Саввовича «засек» женщину на особом отношении к пациенту и уже несколько раз с усмешкой поглядывал на нее, словно говорил: «Попалась, голубушка!» И это тоже было ненужным, отвлекало Игоря Саввовича от самого Баяндурова, и он порой терял нить мысли профессора.

– Есть ли избирательность во вспышках ненависти? – спросил Баяндуров. – Кого больше? Родных, близких людей или посторонних?

– Не знаю! – ответил Игорь Саввович. – Никакой системы нет.

Баяндуров подошел к окну, выглянул, звучно почмокал губами, словно звал собаку. Потом, оставаясь в окне, тоненько свистнул, и опять было похоже, что зовет собаку. Это со второго-то этажа да еще в такой больнице! Игорь Саввович понимающе усмехнулся, и как раз в этот момент Баяндуров мгновенно повернулся к нему, расширенными глазами посмотрел в лицо.

– Вас раздражало мое дурацкое почмокивание? – спросил он.

– Что вы, профессор! Смешно и нелепо…

– Тогда вопросы окончены… – Баяндуров сел. – Боюсь, Игорь Саввович, что у вас депрессия, и депрессия, как вы справедливо заметили, эндогенная… – Он надолго замолк. – Причины депрессий такого рода, думается, изучены достаточно полно, но совершенно мало в тех случаях, когда идет речь об антистрессах и антидистрессах. – Профессор улыбнулся. – Вот уж об этих двух зверях, милый Гольцов, вы в книгах не читали, да мало кто и знает о них… Впрочем! – Он сделался серьезным. – Впрочем, в работах известных эргономиков есть указания на печальные последствия так называемого сенсорного голода. Вы знаете, что такое эргономика и что такое сенсорный голод?

К сожалению, Игорь Саввович знал, что такое эргономика и что такое сенсорный голод, то есть такое явление, когда у рабочего, занятого, скажем, на конвейере в течение рабочего дня одной монотонной производственной операцией, после тяжелого рабочего дня ощущается болезненная и грозная для организма нехватка мышечной физической нагрузки – удивительная на первым взгляд.

– С эргономикой понаслышке знаком, о сенсорном голоде знаю, – медленно ответил Игорь Саввович. – Что вы этим хотите сказать, Гасан Гасанович?

Баяндуров придвинул к себе подставку с шариковой ручкой, задумчиво погладил рукой теплую от солнца пластмассу. Какие огромные пальцы, какие хорошие, добрые пальцы!

– Я погожу с диагнозом, Игорь Саввович! – строго и медленно произнес он. – Наверное, я поговорю с вашей женой, думаю, что будет полезно повидаться с моим старым другом Сергеем Сергеевичем Валентиновым – вашим прямым руководителем… Если не возражаете, я возьму вас под наблюдение. Кстати, об этом просила Елена Платоновна.

Ах вот как! Мать и здесь оставалась матерью, женщиной, которая никогда не ошибается и всегда знает, что делает. Вот почему женщина-психиатр не хотела ничего говорить, а тянула время, то есть ждала профессора, вот почему Баяндуров не торопился.

– Вы согласны походить ко мне? – спросил профессор и, заметив кивок Игоря Саввовича, повернулся к лечащему врачу: – Валентина Лаврентьевна, напишите рецепты… Утром тафранил в предельной дозировке, вечером триптизол – сразу десять миллиграммов. Колоть пациента не будем… Ну, Игорь Саввович, слушайте, как станем лечиться… Через тридцать дней вы спляшете в этом кабинете «Калинку-малинку»!

Игорь Саввович в задумчивости вышел из больницы, но в воротах сам собой остановился, хотя намеревался поймать первое попавшееся такси. Он изумленно принялся решать, какого черта не мог перешагнуть черту больничных ворот. Секунд через двадцать, так и не поняв, что его остановило, Игорь Саввович медленно и негромко проговорил вслух: