Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович - Страница 33

— Зачем пожаловал, командир особой ударной дивизии? Выкладывайте карты на стол, Григорий Григорьевич!

Директор был в кабинете не один — у окна сидел главный инженер. На него и покосился — насмешливо — Сутурмин, спрашивая Григория:

— Так зачем? Выкладывайте на стол!

Ожидая взрыва возмущения, негодования тем, что запасной бобины не оказалось, Семенов коротко рассказал о происшествии, но случилось неожиданное: директор еще больше повеселел, рывком перекатился по стулу к главному инженеру, закусив папиросу, проревел:

— Видал миндал! Начхал я на твой скепсис, понял! — И к Семенову: — Сводку знаю, можете не рассказывать… Говорите о людях! Слушаются? Не слушаются? Как работают? Что Титов? Ну, Григорий Григорьевич! Кладите на стол!

Григорий, помолчав, ответил:

— Ничего!.. Все в порядке!

— Ага! Хорошо!

И опять к главному инженеру:

— Видал! Бьем скептиков, бьем!

Вот тут-то и понял Григорий причину веселости директора Сутурмина, понял, почему он весело кричит главному инженеру: «Бьем скептиков!» Ясно представил Григорий картину в кабинете директора перед отправкой бригады в Глухую Мяту: главный инженер, наверное, был против кандидатуры Семенова на должность бригадира, а Сутурмин доказывал обратное и, как всегда, настоял на своем — большой властности и силы человеком был директор Сутурмин. Поняв его, Григорий обозлился и, кажется, даже покраснел, но в то же время почувствовал приятное: хвалит, значит, его директор, коли считает, что победил в споре с главным инженером! Доволен, значит, делами в Глухой Мяте Сутурмин, если даже выход из строя трактора не огорчил его.

— Ну хорошо!

Директор снова метнулся к телефону, ухватился волосатой рукой за трубку, но не поднял, а засверлил глазами Григория:

— Что надо? Бобину! Отлично! Дам две! — Подхватил грубку, прижал щекой к плечу. — Мехмастерскую!.. Сутурмин!.. Ты чего второй раз за день здороваешься? Забыл! С директором можно и три раза здороваться, а, как ты думаешь? Ничего не думаешь! Ты смотри у меня — я этого, брат, не люблю! Так вот что, Гололобов, к тебе придет Григорий Григорьевич Семенов… Да, да, он самый — из Глухой Мяты! Как дела у них? Как сажа бела у них дела! — с розыгрышем глянул он на Семенова. — Даешь ему две бобины, пять колец баббиту… Все дать, что он попросит!.. А? Мало! Понятно!.. А тебе понятно, что я приказы писать люблю. Какие приказы? Это узнаешь, когда прочтешь!.. А? Вот так бы давно! Ты что — не понимаешь значение Глухой Мяты? Ах, теперь понимаешь!..

Он бросил трубку, зыркнул глазами вниз, в столешницу, выбросил на стол пачку «Казбека»:

— Курите! — и удивился, когда Григорий взял папиросу: — Вы же бросали! Ах, снова! Не от Глухой Мяты ли?

— Нет! — недовольно буркнул Григорий, рассердившись еще больше оттого, что памятливым оказался директор.

— Это хорошо! — обрадовался Сутурмин и вышел из-за стода, мягко прошел по ковровой дорожке, поворачиваясь, задел ее, досадливо пнул и сам рассмеялся. После смеха директор как-то замедлился в движениях, в словах и вроде бы улыбаться стал меньше, хотя длинные лукавые губы все норовили сбиться в усмешку.

— Вы, Григорий Григорьевич, особенно на командирские методы не нажимайте, — расхаживая по ковру, говорил он. — Люди в Глухой Мяте взрослые, сознательные. Убеждайте! И не словами убеждайте, а примером, показом, или, как говорят в армии, — делай как я! Сам-то работаешь? — спросил он, вдруг сбившись на «ты», словно неловко было спросить: «Сами-то работаете?»

— Работаю!

— Правильно! С Титовым нужно дипломатничать. Это, брат, оригинальный мужик. Вы дипломатии не стесняйтесь! Я с ним тоже дипломатничаю, и не всегда удачно! Бывает! — заулыбался он, точно обрадовался случаю понасмешничать среди серьезного и вроде назидательного разговора. — А ребята как, десятиклассники?

— Работают, занимаются!

— С этими дело труднее! Их надо, Григорий Григорьевич, как пленку, проявить. Из хороших рабочих семей парни, у них должна быть рабочая гордость. Вот ее и проявить! Они-то как к бригадиру относятся? — спросил он серьезно.

— Ничего! — недовольно проронил Григорий.

— Угу! А работают отменно?

— Работают хорошо!

— Угу! Сторонятся, значит, только отбиваются… — соображает Сутурмин. — Как, Григорий Григорьевич, есть такое? Держатся в сторонке от коллектива?

— Это есть! — туго, неохотно сознается Григорий, чувствуя, что директор, точно за кончик ниточки из клубка, начинает вытаскивать из него то, что он решил не говорить ему. — Это есть!

— Понятно! — Метнул взгляд на главного инженера Сутурмин и заложил руки за спину. — Вот вам, Василий Петрович, проблема встает во весь ростище! — назидательно сказал он главному инженеру. — Хорошо, с этим покончим! Такой вопрос. Вы подумайте, прежде чем ответить на него. Как ведет себя и работает механик Изюмин?

Сутурмин неслышно прошагал по дорожке, осторожно, чтобы не мешать думать Семенову, сел на валик дивана. Он требовательно и серьезно глядел на Григория серыми глазами, а главный инженер подтянулся после вопроса директора об Изюмине. Вынул папиросу изо рта, выпыхнул дым.

Все это насторожило Григория, понявшего, что это самый главный вопрос директора к нему. Это было важно, очень важно Сутурмину и главному инженеру.

— Работает хорошо! — подумав, ответил Григорий.

— Ясно! — сызнова метнул взгляд на главного инженера Сутурмин, и Григорию показалось, что они ждали от него другого ответа.

— Ничего плохого за ним не замечал, — твердо добавил он, думая, что действительно ничего предосудительного не знает за механиком Изюминым, хотя этот человек не нравится ему. Не нравится по многим причинам, но это не имеет никакого отношения к вопросу директора. И поэтому Григорий еще раз повторил: — Он хороший механик!

— Ясно, ясно! — торопливо проговорил директор, соскакивая с валика. — Видите, в чем дело… Мы раньше этого не хотели говорить вам, чтобы не создавать предубеждения. Изюмин — это бывший главный механик Зареченского леспромхоза.

— Зареченского! — воскликнул Григорий и даже чуточку привстал. — Так я, значит, не ошибся, что где-то встречал его!

— Вы были с ним в прошлом году на совещании. Он выступал!

— Так вот оно что!

Только теперь Григорий вспоминает большой зал совещания, огненные люстры под потолком, праздничный гул и человека на трибуне. Да, это и был механик Изюмин! Он сходил тогда со сцены под бурные аплодисменты лесозаготовителей после эффектного, умного и дельного выступления. Сияющим, сильным и гордым было лицо Изюмина, таким его и запомнил Григорий.

— Да, вы встречались с ним… Недавно Изюмин снят с работы и исключен из партии… Я вижу, вы хотите спросить, за что! За многое! За администрирование, карьеризм, пренебрежение к нуждам рабочих… Он наказан сурово. Вот поэтому нас интересует, как он ведет себя, как работает. Комбинат предоставил Изюмину возможность исправить ошибки, послав на работу к нам. Мы сделали большее: удовлетворили его просьбу, послав на трудный, ответственный участок — в Глухую Мяту.

Он возвращается за стол, садится.

— Это хорошо, Григорий Григорьевич, что мы повидались! Ну, и последнее… Говорите прямо, кончите к ледоходу или нет?

— Сомнительно! — глядя прямо в глаза директору, ответил Григорий.

— А кончить надо. Лес нужно спасти от гибели! Вы понимаете меня, Григорий Григорьевич!

— Понимаю!

— Счастливого пути! Не рискуйте особенно. Впрочем, по сообщению бюро погоды, река тронется не раньше чем через неделю. Действуйте, Григорий Григорьевич!

3

Григорий Семенов идет в Глухую Мяту.

Шестой час вечера. Душный, настоявшийся на кедраче и прошлогодних осиновых листьях воздух пахнет банными вениками. Дорога по кедровнику хороша, но скоро, километра через четыре, начнется голое, продутое ветрами пространство, начнутся верети, лога, маленькие речушки — четыре их. После речушек — загогулина Оби, через которую лежит дорога Григория. Речушки опасны, беспокойны, уже в первый путь он брел по воде, а на рассвете, когда подморозило, еле отрывал бродни от наледи — примерзали. Но речушки — полбеды! Главное — Обь, широкая на загогулине, как море, вспучившаяся от тепла и раскисшего снега. Ручейки источили ее, как дождевые черви землю. Насквозь продутая ветрами, Обь заторосилась — ни на тракторе, ни на санях не проехать. Один путь по Оби во второй половине апреля — пешеходный.