Дом на берегу - Липатов Виль Владимирович - Страница 2

– Да ты это куда запропастилси, парнишша? Да что это с тобой подеялось, что от тебя – ни слуху, ни духу, ни комариного писку! Ну, а теперь давай-ка почеломкаемся, парнишша… Аи, да ты, парнишша, в седину вдаряешься!

Живой, веселый, ничуть не изменившийся Артемий Семенович по-медвежьи схватил меня, до слез обрадованный моим приездом, обнимая и тиская, кричал на всю улицу Марии Николаевне, чтобы она, перво-наперво, бежала в сельповский магазин за тем, за чем положено, чтобы, во-вторых, на приезд гостя из области собрала дружков хороших и, в-третьих, чтобы стол ломился…

– Артемий Семенович, дорогой человечище…

Я не вошел, а ворвался в дом, когда старик пригласил меня проходить, ожидая увидеть привычную картину, замер на середине комнаты, которая раньше называлась горницей, а теперь… теперь ее надо было назвать гостиной. Куда исчезла, словно испарилась, печка, где лавки из толстых кедровых досок, с трех сторон опоясывающие стены; что случилось с окнами, отчего они сделались большими? И наконец, кто это такой сидит в кресле с цветной книгой в руке? Ба! Да это – весь в бархатистом вельвете – готовит уроки солидный внук Витька.

– Да ты проходь, проходь, Владимирыч!

Немного успокоившись, мы сели за современной работы стол, задумчиво оглядывая друг друга, замечали обоюдные перемены: Артемий Семенович за три года, конечно, немного постарел, борода сделалась почти белой, укоротилась, поредела, кожа на лице обвисла, хотя на щеках лежал прежний веселый стариковский румянец. За восемьдесят было Артемию Семеновичу – срок в двадцатом веке немалый, а что касается меня, то старик сказал:

– Ты заматерел, Владимирыч! Однако наседел шибко…

Полетывала, пошумливала, бурлила вокруг нас Мария Николаевна: раз – и белая скатерть покрывает стол, два – и появились на нем огурцы, помидоры, сало, консервы, колбаса, копченая и соленая рыба, три – и встала посередине блестящая бутылка «Московской», четыре – и начали входить один за одним в дом наши общие приятели-старики, все сплошь охотники, рыбаки, пчеловоды, конюхи да сторожа при магазинах и колхозных амбарах. Собиралась старая гвардия!

И начался неторопливый сладкий пир. Потом же, когда первый аппетит был приглушен, потихонечку да полегонечку начался по-сибирски неторопливый и обстоятельный разговор. Поначалу о том, что у Чаусовых корова третий день не может отелиться, а у Мурзиных картошка до сих пор не окучена – вот лентяи-то, – а затем беседа пошла о другом: о нефти, которая «вдарила» еще в одной скважине, об инженере, который месяц назад купил себе «Москвича», а вчера разбил его так, что теперь и не собрать… А сам Артемий Семенович, закуривая трубку, рассказывал о том, что старший сын Николай перевелся на работу в Томск, дочь Людмила теперь – директором десятилетки в Яе, младший сын Петр подался к геологам, хотя каждую ночь спит дома. «Главная беда, Владимирыч, что Колька, который в Томске, с бабой живет плохо. Она, пойми ты, инженер, а он еще на заочном, еще по первому курсу старается… А теперь без образования – зарез!»

В двенадцатом часу ночи мы с Артемием Семеновичем, распрощавшись с гостями, дружно решили переночевать на сеновале. Ночь вокруг была настоящая, нарымская – глубокая, мелкозвездная, низконебая, безлунная. Самыми крупными «звездами» казались огни на вершинах двух буровых вышек, зажженные для того, чтобы на вышки не натыкались самолеты, которые то и дело пролетали над деревней или поселком – бог знает, как теперь именовала Яю районная власть! Не бакены, а звезды на буровых вышках – вот что произошло за три года, и мы не успели покурить, как над Яей прогремели два реактивных самолета, прожужжал АН-2.

Мы курили, молчали, слушали звуки новой Яи, и думалось мне о том, что я отойду сердцем, когда, вернувшись домой, достану рукопись рассказа и обязательно – клянусь Обью! – доведу его до журнальных страниц. Вот там-то, за письменным столом, я опять войду в избушку бакенщика, хвачу жадными ноздрями запах дегтя, взяв в руки иглицу, помогу Артемию Семеновичу довязать сеть «трехперстку» или сяду на бревнышко, чтобы дождаться появления белоснежного красавца «Козьмы Минина». А сейчас…

– Избушки-то нет! – тихо сказал я, повертываясь к Артемию Семеновичу. – Холмик торчит, а кругом трава да трава…

– Избушка-то, вон она! – неожиданно громко произнес Артемий Семенович и трубкой показал в темноту, где возле знакомого мне сеновала смутно белела небольшая пристройка. – Как электрические бакены поставили, а меня на пенсию послали, так начальствие и говорит: «Бери себе дом-то! Может, чего и сладишь!» Ну и сварганил себе заводишко… Там у меня и столярка, и слесарка, и моторы электрические, и вся рыбачья снасть… Большое удобствие получилось!

Он еще раз взмахнул трубкой, словно погрозил избушке, и залился прежним мальчишеским неудержимым хохотом, покачиваясь из стороны в сторону, как мусульманин на молитве. А над его белой пышной шевелюрой стрекотал шестой вертолет – что-то экстраординарное происходило у геологов!

– Артемий Семенович, – еще тише прежнего спросил я, – а не жалеешь ли ты о том, что избушка во дворе? А Яя?..

И чувствовал я, что раздирает меня тоска и жалость к Артемию Семеновичу, жизнь которого так резко поломала цивилизация, заполонившая Яю в космически короткие сроки. Я глядел на старика, который несколько секунд сидел тихо, неподвижно, переваривая мои слова.

– А чего же, – задумчиво сказал он, – бывает, что и вспомню бакены-то… Ране, конечно, и рыбы в реке водилось поболе… А избушку не жалею. Скучная она была, избушка-то. Вот ты попробуй-ка посиди целым днем бирюком… Я, бывало, до того доходил, что гляжу на ясное небо, а на нем всякая хреновина рисуется. Нет, избушку я не жалею! И за Яю я довольный. Говорят, что она может и городом стать, если нефти поболе найдут…

Трубка вспыхнула ярко, погасла, протянулась над ней сизая полоска дыма и исчезла. Потом на небе что-то вспыхнуло, покатилось, тоже погасло – это упала звезда. Ведь было начало августа, когда по всей России часто падают на землю звезды. А потом по небу пронесся реактивный самолет, и сторожевые огни на нем так помаргивали, что казалось: машина взмахивает огненными крыльями…

Я рассказал эту историю потому, что часто думаю о своей творческой судьбе и судьбе моих коллег – писателей, которых с чьей-то нелегкой руки называют «деревенщиками». Не слишком ли мы порой увлекаемся одинокими избушками, забыв спросить хозяев: нравятся им они или не нравятся?