Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен - Страница 102

– Идем, поглядим результаты показов.

Усаживаемся вокруг телевизора. Эффи с заплаканными глазами присоединяется к нам. На экране мелькают лица трибутов, дистрикт за дистриктом, и под каждым снимком – набранные очки – в пределах от одного до двенадцати.

– А ноль еще никогда не давали? – интересуюсь я.

– Все однажды случается в первый раз, – отзывается Цинна.

И оказывается совершенно прав. Потому что мы с Питом получаем по дюжине – впервые в истории Голодных игр! Впрочем, никто не спешит обрадоваться.

– Зачем они это сделали? – выпаливаю я.

– Чтобы другим игрокам не осталось другого выбора, как прикончить вас, – ровным голосом поясняет Хеймитч. – Идите спать. Глаза бы мои на вас не глядели.

Пит молча провожает меня до дверей и хочет уже попрощаться, но я обвиваю его руками, прижавшись лицом к могучей груди. Теплые ладони скользят вверх по спине, и он зарывается лицом в мои волосы.

– Прости, если я все испортила, – вырывается у меня.

– Не больше моего, – отвечает он. – Кстати, для чего ты это затеяла?

– Сама не знаю. Может, хотела им показать, что я не просто пешка в руках Капитолия?

Пит усмехается: наверняка вспомнил ночь накануне последних Голодных игр. Мы были на крыше, оба не в силах заснуть, и он сказал что-то в этом роде. Тогда до меня не дошло, о чем речь. А теперь доходит.

– Мне это знакомо, – кивает Пит. – Не то чтобы я уже сдался. То есть мы опять сделаем все, чтобы ты выжила, но, положа руку на сердце…

– Положа руку на сердце, ты сейчас думаешь: президент Сноу отыщет способ разделаться с нами, даже если мы победим.

– Да, это мне приходило на ум, – признается он.

Вот и мне тоже приходило. Не раз и не два. Но что, если обречена только я, а для Пита еще осталась надежда? В конце концов, кто вытащил те злосчастные ягоды? Зрители не усомнились, что им тогда двигала одна лишь любовь. Может быть, президент пожелает сохранить его, уничтоженного, с разбитым сердцем, как живой пример в назидание прочим?

– По крайней мере, все ведь поймут, что мы не сдались без борьбы? – говорит Пит.

– Поймут, конечно – киваю я.

И в первый раз личное горе, охватившее меня с той минуты, как объявили Квартальную бойню, отступает на задний план. Мысли вдруг возвращаются к старику из Одиннадцатого, застреленному на глазах у толпы. К Бонни и Твилл. К восстаниям, о которых почти ничего не известно. В самом деле, все дистрикты будут пристально наблюдать, как я отреагирую на смертный приговор, на эту последнюю жестокость президента Сноу. Будут ждать знака: не напрасны ли их труды, их терзания. Если я до последнего вздоха продолжу борьбу, Капитолий убьет мое тело… но не душу. Лучшего способа вдохновить мятежников и не придумаешь.

Красота затеи еще и в том, что спасти другого участника ценой собственной смерти – само по себе акт неповиновения. Отказ выступать на арене по навязанным сверху правилам. И ведь как ловко он совпадает с легендой, придуманной для публики! Да, если уцелеет Пит… восстание только выиграет. Мертвая, я принесу больше пользы. Меня провозгласят мученицей за правое дело, мое лицо будет красоваться на знаменах. Людей это подстегнет куда сильнее, нежели все, что я сделала бы при жизни. Тогда как Пит нужен всем, даже с разбитым сердцем: уж он-то сумеет переплавить свою боль в слова, от которых мятежники переродятся.

Если бы он только знал мои мысли – наверное, взорвался бы. Поэтому я просто спрашиваю:

– Итак, нам осталось несколько дней. Чем займемся?

– Я хочу одного, – произносит Пит. – Как можно больше времени провести с тобой.

– Тогда заходи!

Я увлекаю его в свою комнату. Какая необыкновенная роскошь – снова спать вместе. Я и не подозревала, как сильно изголодалась по человеческой ласке. По этому ощущению близости посреди темноты. Зачем, ну зачем нужно было запираться в прошлые ночи? Окутанная теплом, я погружаюсь в сон, а когда открываю глаза, за окнами уже светлый день.

– Ни одного кошмара, – говорит Пит.

– Ни одного, – подтверждаю я. – А у тебя?

– Тоже. Я и забыл, что это такое – спать по ночам.

Мы продолжаем лежать и не спешим устремляться навстречу новому дню. Завтра вечером – телеинтервью, так что сегодня нам предстоит выслушать уйму наставлений. «Каблук повыше, ухмылки – посаркастичнее», – думается мне. Но тут появляется рыжеволосая безгласая девушка и приносит записку от Эффи. Дескать, если судить по туру победителей, мы вполне справимся без ее с Хеймитчем напутствий. В общем, назначенная на сегодня встреча отменяется.

– Серьезно? – Пит отбирает записку и перечитывает собственными глазами. – Понимаешь, что это значит? Мы целый день можем делать все что душе угодно.

– Жаль, никуда нельзя пойти, – говорю я с тоской.

– Кто сказал, никуда? – возражает он.

Крыша. Заказав побольше еды, мы берем с собой теплые одеяла и отправляемся на пикник. Пикник длиной от утра до вечера, в цветочном саду, среди звенящих на ветру музыкальных подвесок. Мы едим, загораем на солнышке. Сорвав несколько виноградных лоз, я вспоминаю недавно полученные навыки и вяжу сети. Пит рисует меня. Потом мы придумываем игру: один запускает яблоко в силовое поле вокруг нашей крыши, а другой – ловит.

Никто нас не беспокоит. Смеркается. Я лежу, опустив голову на колени своему напарнику, и лениво плету венки, а он перебирает мои волосы, притворяясь, будто повторяет какой-то узел. И вдруг его пальцы замирают.

– В чем дело? – интересуюсь я.

– Вот бы растянуть этот день навечно – так, чтобы никогда не кончался.

Обычно подобные замечания с его стороны, намеки на неувядающую любовь и все в этом роде, рождают во мне чувство вины. Но сейчас мне так тепло и спокойно, так не хочется волноваться о будущем, что я позволяю словечку «да» слететь с языка.

– Разрешаешь? – По голосу слышно: он улыбается.

– Разрешаю.

Его ловкие руки вновь принимаются перебирать мои волосы, и меня начинает клонить ко сну. Но когда над капитолийским горизонтом разгорается оранжево-желтое зарево, я просыпаюсь от осторожного прикосновения.

– Я подумал, тебе захочется на это взглянуть, – извиняется Пит.

– Спасибо, – выдыхаю я.

Сколько еще в моей жизни будет закатов? Можно по пальцам пересчитать. Каждый из них – событие, которое лучше не пропускать.

К ужину мы не спускаемся, и никого за нами не присылают.

– Я даже рад, – произносит Пит. – Устал видеть вокруг несчастные лица. Все то и дело плачут. А Хеймитч…

Можно не продолжать, и так все ясно.

Мы остаемся на крыше до самой ночи, а потом незаметно прокрадываемся ко мне, так никого и не повстречав.

Наутро меня будит команда подготовки. Увидев нас, мирно спящих в обнимку, Октавия не выдерживает и немедленно ударяется в слезы.

– Помни, что сказал Цинна, – жестко бросает Вения.

Она кивает и, всхлипывая, выходит из комнаты.

Пита ждет собственная команда подготовки, так что я остаюсь в компании Флавия с Венией. Их обычная болтовня сегодня не клеится. Звучат разве что дежурные рабочие фразы или просьбы ко мне – поднять подбородок. Близится время обеда, когда что-то капает на плечо. Поднимаю глаза: оказывается, Флавий стрижет мои волосы, втихомолку заливаясь слезами. Вения пристально смотрит на него. Парикмахер бережно кладет на стол ножницы и тоже выходит.

И вот уже нас всего двое. Вения держится очень прямо и так бледна, что ее татушки готовы осыпаться с кожи. Проворные пальцы работают за троих: завершают прическу, раскраску и маникюр. Все это время она избегает моего взгляда. И лишь с появлением Цинны, на прощание, берет меня за руки, смотрит прямо в глаза и говорит:

– Наша команда хочет, чтобы ты знала: мы почитали за… честь помогать тебе выглядеть на все сто.

Вот так. Мои глупенькие, пустые, привязчивые любимцы-зверушки, помешанные на перьях и вечеринках, почти разбивают мне сердце своим последним «прости». Судя по этим словам, всем ясно, что я уже не вернусь. «Интересно, хоть кто-нибудь этого не знает?» – проносится у меня в голове. Смотрю на Цинну. Уж он-то все понимает. Но держит слово: по крайней мере, с его стороны можно не опасаться слез.